Глава 9. Как Лявон вызволил Рыгора

Ранним утром, солнечным и свежим, Лявон бодро шагал по улице Некрасова в сторону Рыгоровых гаражей. Накануне, после напряжённых воспоминаний, он твёрдо уверился, что оставил подаренный ему диск с песнями Шуберта у Рыгора на колонке, в день ограбления банка. Пятрусь подтвердил научную важность исследования содержимого диска и попросил заодно прихватить проигрыватель, если представится возможность. Пообещав вернуться к обеду, Лявон отправился в путь, наполнив свой рюкзак пакетами апельсинового сока и упаковками одноразовых бумажных платочков, выданных ему под роспись строгим Сымоном. Ему было совестно сморкаться в чистые мягкие платочки, которые уже нельзя было постирать, и которые неминуемо приходилось выбрасывать после использования, и он старался тратить их как можно меньше, шмыгая носом и втягивая сопли.

По пути Лявон негромко напевал Сильвестрова, сначала стесняясь сам себя и то и дело замолкая, но потом постепенно вошёл во вкус, повысил голос и получал от пения большое удовольствие. Пятрусь объяснил ему, что для удержания прозрения необходимо постоянно либо слушать песни, либо петь самому, иначе его можно утратить в течение часа. Перед выходом из библиотеки Пятрусь заставил Лявона десяток раз прослушать полюбившуюся ему песню «Несказанное, синее, нежное», чтобы хорошенько запомнить мотив и слова.

Улица Некрасова, по которой Лявон пошёл, чтобы прочертить следами новый маршрут, оказалось скучноватой, но уютной. Пятиэтажки, тополя, старый потрескавшийся асфальт. «Всё-таки после этого прозрения остаётся какой-то осадок, лёгкая неудовлетворённость, – раздумывал он, глядя по сторонам. – Да, вечное лето, полное счастье. Бесконечность позади и впереди, никаких обязанностей, никаких потребностей и проблем. Но не унизительно ли такое положение вещей?» Он попытался сформулировать, что именно унизительно, но отвлёкся на парочку воробьёв, с громким щебетом проскакавших через дорогу в нескольких метрах от него, и, то ли ссорясь, то ли играя, вспорхнувших один за другим на берёзу. «Унизительно хотя бы то уже, что я слишком хорошо помню и отца, и Михася, и наш дом, и старый приёмник, но в то же время знаю, что их не существует. И отлично помню, как поступал в университет. Если этого не было, то откуда у меня ложные воспоминания?»

Приближаясь к гаражам, Лявон решил, что прозрение хорошо, а факты лучше. И что если существование прошлого и будущего доказать или опровергнуть затруднительно, то проверить конечность пространства не представляет особой сложности: нужно всего лишь идти и идти по любой из дорог вперёд и вперёд, пока не выйдешь из города. И посмотреть, что из этого получится.

* * *

Домик «Гаражный кооператив» был пуст, дядя Геня ещё не вернулся с дачи и не заступил на вахту. Лявон обогнул шлагбаум и пошёл меж гаражей, вспоминая день, когда он впервые здесь побывал. С тех пор прошла всего лишь неделя-две, но Лявону казалось, что это было или очень давно, или в прошлой жизни. «На которой из крыш мы загорали? На этой? Или на той, зелёной?» Дверь последнего гаража была приоткрыта, и Лявон ускорил шаг, обрадовавшись – он соскучился по Рыгору и хотел поскорее узнать, что сталось с ним после всех их приключений. Главное, чтоб он ещё не выздоровел! Надо рассказать ему о песенном прозрении, своих соображениях на этот счёт, а если – он вдруг сообразил – а если разговор пойдёт, даже предложить совместный поход к загадочному краю города.

Он заглянул в гараж и позвал:

– Рыгор? Эй?

В «комнате», втором гараже Рыгора, послышалось движение, и оттуда появился незнакомец: высокого роста, подтянутый, в кроссовках, спортивных штанах и тонкой кожаной куртке. Он вплотную подошёл к Лявону и, неотрывно глядя ему в глаза, со странной интонацией, будто намекая на что-то, медленно спросил:

– Ты кто такой будешь?

– Знакомый Рыгора. Меня Лявон зовут. Я у него диск оставлял, пришёл вот забрать.

– Диск, говоришь? – он прищурился. – Так это с тобой он банк грохнул?

– Со мной, ага, – улыбнулся Лявон. Песенное прозрение: он не испытывал ни страха перед арестом, ни необходимости что-либо скрывать. – А вы кто?

– Андрон я, кореш Рыгоров. Слышь, браток, повязали Рыгора, – он внимательно следил за лицом Лявона. – Держат в музее ВОВ на проспекте, суки. Какой-то старый перец его стережёт, один. Что скажешь? Друзей в беде не бросают, м?

Лявон кивнул.

– Короче, дело к ночи. Давай так: сегодня как стемнеет, часов в двенадцать, пойдём в музей на экскурсию. Я смотрю, у вас тут за холодильником калаши скучают. Вот и возьмём их на случай спецназа, – он забросил за плечо один из автоматов и положил в карманы куртки по пачке патронов. – Добазарились? Или как?

– А то! – в тон ему сказал Лявон. – За Рыгора всех порву.

– Боец! – одобрил его слова Андрон. – Ну ты давай поищи свой диск, или что там, а у меня ещё дела. Не опаздывай.

Он с размаху пожал Лявону руку и, не оглядываясь, вальяжной походкой двинулся к выходу из гаражного кооператива. Задумчиво глядя ему вслед, Лявон достал свежий бумажный платочек и длинно высморкался, сначала одной ноздрей, потом второй. Поискав глазами мусорку и обнаружив её под верстаком, он скомкал использованный платок, бросил с расстояния трёх шагов и попал. Решение уже созрело – нужно избежать насилия и освободить Рыгора мирным путём.

Лявон прошёл в «комнату» и сразу увидел свой диск – он лежал на проигрывателе, рабочей поверхностью вверх, заботливо, чтобы не поцарапался. «Schubert: 25 Lieder», – прочёл Лявон тонкую карандашную подпись на диске. Завернув его в платочек и спрятав в карман рюкзака, он рассмотрел нагромождение аппаратуры в тумбе и выбрал один из проигрывателей дисков и самый маленький усилитель. Огромные колонки, доходившие ему до пояса, были единственными в гараже. Он попробовал поднять ближайшую, но, охнув от каменной тяжести, смог только наклонить её в сторону. Вся надежда была на тачку, которую он заметил на стене первого гаража ещё в прошлый раз. С трудом сняв тачку с крюка, чуть не обрушив при этом полку с какими-то банками, Лявон подкатил её к колонке. Рукоятка у тачки была высокой и удобной, но колёсики издавали пронзительный скрип. Лявон подумал, что в дороге детальки притрутся друг к другу, и скрип прекратится.

Поднатужившись, Лявон накренил колонку в сторону тачки, толкнул, и она тяжело рухнула на металлическое дно, издав звук, после которого нельзя было сомневаться, что на её шпонированных боках остались беспощадные царапины. «Рыгор меня простит», – вздохнул Лявон и принялся пристраивать на колонке усилитель и проигрыватель. Они скользили, съезжали, накренялись, но Лявон крепко примотал их к тачке несколькими слоями изоленты. Внимательно соединив проводами все три компонента, чтобы не пришлось делать этого потом второпях, Лявон присел на диван с пакетиком сока. И тут же встал, боясь нечаянно заснуть. Он обошёл вокруг своё сооружение, с удовольствием глядя на него, и дал ему гордое имя: Мобильный Музыкальный Модуль.

* * *

Первые десять минут пути дались ему легко. Тачка подпрыгивала на малейших неровностях асфальта, дребезжала, скрипела, а Лявон весело раздумывал, как бы назвать её покороче: МММ, МоМуМо, или МоММ? Дальше стало сложнее. Руки устали сжимать дёргающуюся стальную перекладину, ладони покраснели, на лбу выступил пот. Лявон снова почувствовал, как он болен и слаб. Напротив дома, в котором жила старушка, он остановился перевести дух, прочистить нос и спеть песню. Пение помогло: ему даже показалось, что на этот раз песня вышла у него просто идеально. Сил прибавилось, и он двинулся дальше.

Нещадный скрип колёсиков не стихал, и Лявон начал жалеть, что не додумался смазать их машинным маслом, которое наверняка бы нашлось у Рыгора. Чтобы уши хоть ненадолго отдохнули от скрипа, он сделал вторую остановку на углу парка, возле маленькой белой церкви. Раньше Лявон никогда не бывал в церкви, но теперь, из желания отвлечься и оттянуть дальнейший путь, приблизился, ступил под навесик с жестяным растительным орнаментом, и потянул высокую дверь на себя.

Он оказался в маленьком предбанничке, на стенах которого висели мелкие объявления, расписание служб, календарь с указанием православных праздников, фоторобот грабителей в шапках и табличка, предписывающая отключение мобильных телефонов перед входом. Лявон усмехнулся тому, что у него до сих пор не было вожделенного когда-то телефона, высморкался и вошёл.

Внутренность церкви впечатлила его: небольшое круглое помещение заполнял полумрак, в котором, плавно колеблясь, ясно горели огоньки свечей на высоких круглых подставках, а стены, сплошь завешенные иконами, отступали в глубину под мягким светом лампад. Церковь была наполнена лившейся откуда-то сверху песней, очень красивой, грустной и трагичной, на незнакомом языке. Лявону показалось, что это была не запись, а живое пение. Он поднял голову и увидел прямо над собой маленький балкон, к которому вела винтовая лестница слева от входа. Наверное, там и стоял невидимый отсюда певец. А у правой стены Лявон разглядел склонившуюся фигуру в длинных одеждах и тёмном платке, которая осторожно и почти бесшумно мела пол веником. Лявон стоял, разглядывал иконы, слушал песню, и постепенно какая-то сила подхватила и понесла его по волнам всепонимания, умиротворения и счастья. Он прислонился плечом к лестнице и шёпотом подпевал; на глазах у него выступили слёзы.

Через минуту песня кончилась. Наверху послышался шорох, шаги, и на винтовой лестнице появились ноги в чёрных туфлях, таких же, как у Лявона. Держась за железные перила тонкими бледными пальцами, вниз спустился человек в длинном чёрном одеянии, с короткой стрижкой, седеющей бородкой и добрым прищуром.

– Здравствуйте, – тихо обратился он к Лявону, – Вы у нас впервые?

Лявон, оторвав плечо от лестницы, чтобы поза его не была столь развязной, как мог, выразил свой восторг и потрясение, как исполнением, так и самой песней.

– Это Шуберт? Я не ошибся… святой отец? – Лявон точно не знал, как обращаться человеку, но тот, кажется, хорошо воспринял «святого отца».

– Да, это он. Песня называется «Der Lindenbaum», «Липа». Из цикла «Зимний путь». Рад, что вам понравилось, приходите к нам почаще. На входе висит расписание служб, всегда буду рад вас видеть.

– Обязательно! Мне очень нравится. Раньше никогда не доводилось бывать в церкви, – и, поколебавшись мгновение, Лявон спросил: – Почему именно Шуберт и Сильвестров так влияют на человека? Ведь на свете так много других песен.

– Неисповедимы пути Господни, – охотно поддержал беседу священник. – Но, тем не менее, мы можем постигать их в меру наших сил. Если вдуматься, то между Шубертом и Сильвестровым много общего, значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. У них разная оболочка, но близкое по духу содержание. Наверное, вы уже заметили, что…

В этот момент им пришлось посторониться: фигура с веником, метущая пол всё ближе и ближе к ним, теперь остановилась рядом и молча подняла лицо, давая понять, что хочет подмести на том месте, где они стоят. Лявон, вздрогнув, узнал седую «старушку», у которой он был недавно в гостях, и ему живо вспомнился момент, когда она летела на него с топором. От неожиданности у него перехватило дыхание и похолодели ладони, но старушка его не узнала.

Священник предложил Лявону выйти наружу и продолжить разговор там, чтобы не мешать уборке. Они устроились на зелёной скамейке с чёрными коваными ножками, и Лявон взволнованно спросил:

– Святой отец, вы знаете, кто этот человек, который там у вас убирает?

– Конечно. Старейшая прихожанка, скромная и неприметная женщина, глубоко верующая. Она приняла на себя ежедневную уборку в храме, как послушание. Это очень серьёзная поддержка для храма.

– А вы знаете, что это не женщина? Это мужчина, нарядившийся в платье!

Ещё не договорив фразы, Лявон уже пожалел о своём разоблачении, поняв, что сейчас придётся объяснять, каким образом он установил заявленный факт. Но сожаление было мимолётным – воздействие песен продолжалось, и все страхи и неловкости, не успев сгуститься, рассеялись. Лявон подумал: «Не всё ли равно, что я натворил? Если понадобится, объясню как есть, без утайки. Так или иначе, все мы счастливы».

Тем временем священник, нисколько не удивившись словам Лявона, чуть поразмыслил над ответом и серьёзно сказал:

– На всё воля Господа. Этот человек ведёт праведную жизнь, и я не вижу никаких поводов для упрёков. Если эта женщина – или этот мужчина, как пожелаете – прошла все испытания и оказалась здесь, с нами, то теперь она вправе считать себя кем угодно и одеваться как угодно.

– Что вы имеете в виду? Какие испытания она прошла и где оказалась?

– Все мы прошли испытания, – кротко молвил священник. – И теперь пожинаем заслуженные плоды, наслаждаясь вечной жизнью в раю. Слава Господу!

– То есть вы хотите сказать, что мы живём в раю? – Лявон был поражён этой неожиданной мыслью, странным образом объясняющей все теории Пятруся насчёт конечности пространства и времени. – Выходит, Минск – это рай?

– Разумеется, брат мой. Разве вы не видите, сколь безупречна и радостна наша жизнь? Понимаю, вы, наверное, только недавно познали истину, несомую песнями, и ещё многое не успели осознать. Знайте же: этот мир идеален и создан для нашего счастья. Мы бессмертны и лишены всех тягот и невзгод земной юдоли – потребностей тела, болезней, грехов. Мы спаслись и обрели жизнь вечную. И за это должны возносить вечную хвалу Богу!

У Лявона в голове поднялся такой вихрь несогласий и протестов, что он даже не знал, с чего начать. Священник смотрел вдаль, на свежую зелень берёзок, и легко улыбался, выбившийся тёмный волос на его затылке подрагивал под ветерком.

– Мы бессмертны?! – воскликнул наконец Лявон.

– Конечно. Вы ещё не заметили, что наши тела не нуждаются ни в пище, ни во влаге, ни во сне, и никак не изменяются на протяжении многих и многих лет?

– Но я же пью! Вот, смотрите, – Лявон достал из рюкзака пакет сока и сделал несколько больших глотков, искоса следя, смотрит ли на него священник. – Видите? И спать я очень люблю!

– Всё это вы делаете для своего удовольствия, но вовсе не по необходимости. Господь так устроил рай, что каждый его житель волен наслаждаться бытием на свой вкус. Если вы не будете пить или спать, то с вами не случится ничего плохого, – святой отец улыбался, глядя на взволнованного Лявона.

– Позвольте, но разве нельзя убить человека? К примеру, топором по голове? Или рана сейчас же затянется?

– Кто же станет творить такое безумство, дорогой мой юноша? Ведь все мы – праведники, – священник уже не улыбался, а бархатисто смеялся вполголоса. – Да и зачем кому-то может понадобиться совершать убийство или другое преступление? Все мы счастливы – абсолютно и навечно.

– Абсурд! – горячился Лявон. – Во-первых, далеко не все счастливы, поверьте мне! Лично я ещё совсем недавно вовсе не был счастлив, имел неутолённые желания и с лёгкостью пошёл бы ради них на преступления! И не кажется ли вам, что это очень странный рай – в котором нужно простудиться для малейшего понимания происходящего, а потом ещё и постоянно петь песни?

– Песни и музыка – суть славословия Господу, – снова посерьёзнев, ответил священник. – Нет ничего удивительного в том, что помышляя о Боге и восхваляя Его посредством музыки, мы приближаемся к пониманию Его замысла. Но ваши слова о болезни меня удивляют. Как это возможно – простудиться, живя в вечном лете?

Качая головой, он внимательно смотрел, как Лявон демонстративно сморкается, а потом, помедлив, посоветовал ему поскорее выздоравливать и задумчиво повторил:

– Неисповедимы пути Господни. Не устаю удивляться бесконечности Его творения: сколько бы ни жил, всегда узнаёшь что-то новое о мире, Им созданном. И нет этому конца. В наших ли силах судить о Его делах? Кто знает, зачем понадобилась Ему простуда в раю. Скорее всего, в простуде есть благо, пока нам неведомое. А может, это знак врага человеческого – последний оставшийся от него след после низвержения.

Лявон встал. Ему уже давно пора было идти, на сегодня он узнал и так слишком много. Время уходило, а Рыгора нужно было спасать. Но от последнего вопроса он не смог удержаться:

– Кстати да, святой отец! Ведь если есть рай, то должен существовать и ад?

– Совершенно верно, брат мой. Ад есть, и он близок. Все, кто не спасся, остались за пределами нашего города.

По спине Лявона пробежал холодок. Он вежливо распрощался, пообещал приходить ещё и взялся за свою тачку. Святой отец тоже встал и сказал напоследок:

– Не волнуйся за них. У Господа так много любви, что Он простит и их тоже. Наступит однажды день, когда Он пошлёт туда сына своего, как луч света. И все спасутся, и не станет больше тьмы.

Он махал рукой вслед Лявону, обнажив из-под рукава изящное белое запястье. Тачка, проехав несколько метров тихо, опять душераздирающе заскрипела, и у Лявона мелькнула мысль, не спросить ли у священника машинного масла. «Нет, не буду. Это прозвучало бы глупо и не к месту».

* * *

Если в момент выхода из гаражей Лявон планировал переодеться в сарафан в укромном месте, например, в парке за цирком, то теперь, докатив нещадно скрипящую тачку до моста через Свислочь, он так устал, что ему было абсолютно всё равно, заметит кто-нибудь смену его туалета или не заметит. Обходить цирк только ради того, чтобы переодеться, показалось ему бессмыслицей – он счёл за лучшее потратить последние силы на подъём к Дворцу профсоюзов.

Из опасения, что, остановившись, он не сможет двигаться дальше, Лявон отпустил ручки МоММа, только уткнувшись его колёсами в ступени музея. Когда он слабыми руками натягивал на себя сарафан, мелькнула подлая мысль, что Андрон обманул его, и никакой тюрьмы здесь нет. «Чёрт с ним. Если не найду Рыгора, просто лягу спать где-нибудь за углом на травке», – он отбросил все мысли и, сосредоточившись на тачке, нечеловеческим усилием втолкнул её в музей.

Навстречу ему поднялся с дивана, отложив толстую книгу, пожилой охранник. Он подозрительно посмотрел сквозь очки на тяжело дышащего Лявона, на его несуразные чёрные туфли, торчащие из-под сарафана, на громоздкую тачку, остановившуюся с лязгом и визгом, и спросил, чего угодно барышне.

– Шампанского! – воскликнул Лявон и взмахнул рукой в порыве вдохновения. – Сегодня у моего возлюбленного, Рыгора, именины!

Лявон был готов к тому, что тюремная охрана может воспротивиться включению музыки, и по пути придумал историю, дурацкую и нелепую, но хорошую своей внезапностью.

– Полковник, миленький! Мы так любим друг друга! Мы собираемся пожениться в сентябре! Его же выпустят до сентября? А сегодня именины! Где у вас розетка?

Кастусь, польщённый «полковником» и очарованный юной девушкой в ярком сарафане, неуверенным жестом показал ближайшую розетку, у изголовья дивана. Всё шло по плану, и главное теперь было не потерять ни секунды. Лявон подкатил МоММ к дивану, оторвал изоленту, крепящую провод к тачке, и воткнул вилку в розетку. Услышав слева металлический лязг, Лявон повернул голову и увидел завёрнутого в простыню Рыгора, державшегося руками за решётку и изумлённо смотрящего на него. Лявон подмигнул ему и включил проигрыватель.

– Минутку, девушка, что вы собираетесь делать? – Кастусь насупился, не понимая, что происходит, и чувствуя какой-то подвох.

– У моего любимого именины! – Лявон сунул диск в лоток проигрывателя и запустил его. – Я приготовил ему подарок – песню!

– Стоп-стоп-стоп! Песни нельзя! Песни запрещаются! – Кастусь поднял руки, протестуя. – Выключайте сейчас же! Здесь музей и тюрьма, а не танцплощадка.

– Пожалуйста, полковник, дорогой! Ну что вам стоит! Мы скоро поженимся! Всего одну песню, тихонечко! – Лявон произносил эти бессвязные мольбы, поглядывая то на Кастуся, то на проигрыватель, который всё медлил, переваривая диск.

Кастусь вздохнул и опустил руки. Он был добрым человеком, и, вспомнив, сколько раз он запрещал Рыгору то одно, то другое, решил хоть разок пойти навстречу, тем более учитывая именины и молодую невесту.

Надпись в окошке проигрывателя сменилась с “loading” на “play”, и Лявон, волнуясь, сглотнул. Песня началась. Но после первого же аккорда послышались быстрые цокающие щелчки. «Царапина! И откуда она появилась!» – Лявон поспешно нажал на кнопку “>>”, чтобы перескочить на следующий трек. Проигрыватель зажужжал и угрожающе скрипнул чем-то внутри. Кастусь строго хмурился, и Лявон чувствовал, что операция может вот-вот провалиться. В панике он наугад несколько раз ткнул пальцем в пульт, и это вдруг помогло: проигрыватель затих, ровно зашуршал, а в окошке начался отсчёт времени.

Зазвучала музыка. К удивлению Лявона, это оказалась та самая «Липа», которую пел священник в церкви. Лявон осторожно, стараясь не шуметь, присел на корточки, опершись спиной о стену, и украдкой посматривал то на Рыгора, то на Кастуся. Рыгор застыл за решёткой, вперив неподвижный взгляд в колонку, а Кастусь после второго куплета опустился на диван и откинулся на спинку, потирая рукой лоб.

Nun bin ich manche Stunde
Entfernt von jenem Ort,
Und immer hor' ich's rauschen:
Du fandest Ruhe dort!

На этих словах Кастусь всхлипнул и достал из заднего кармана брюк белый платочек. Он поднял на Лявона глаза, полные слёз и попросил его сделать погромче; Рыгор же отпустил решётку и сидел на полу, наклонив голову и смотря себе под ноги.

Ещё через пять минут, когда надзиратель как-то особенно протяжно вздохнул, а потом засмеялся, легко и медленно, Лявон понял, что пора.

– Полковник, хороший мой, вы счастливы?

– Да, девочка моя, да, – молодым беззаботным движением тот забросил руки за голову, – Спасибо тебе! Ты спросила об этом, и я вдруг понял, что счастлив, очень счастлив.

– И мы с Рыгором счастливы! А разве могут одни счастливые люди держать других счастливых людей взаперти?

– Умочка! Не могут. Бери, забирай его, идите, женитесь, – голос его был мечтательно ласков.

– Так вы откройте. Или ключи дайте.

Кастусь, блаженно кивая, достал из внутреннего кармана ключи и протянул Лявону. Победа! Открывая дверь темницы, Лявон словил себя на том, что песни действуют и на него тоже, и никуда уходить не хочется. «Дождаться Андрона, чтобы и он прозрел, послушав песен? Пусть тоже станет счастлив? Нет, нет, он не станет слушать, а просто устроит погром, у него же на лице написано. Надо держать себя в руках. Надо уходить», – и Лявон стиснул зубы, решив больше не раздумывать, а только действовать.

Рыгор по-прежнему сидел на полу, и даже не пошевелился, когда Лявон дотронулся до его плеча.

– Пойдём! Пойдём, Рыгор! Уходим, пока спецназ не появился, – Лявон потряс его.

– Куда нам идти? Зачем? – Рыгор поднял озарённое улыбкой лицо на Лявона. – Присядь рядом, давай дослушаем. В жизни не слышал такой музыки.

– Успеем ещё послушать! Пошли! А то сейчас придёт спецназ и всё выключит. Переодевайся!

Лявон тянул его за руку, и Рыгор нехотя встал. Он сбросил простыню на пол и взял в руки джинсы.

– Давай, давай, шевелись. Совсем ходить разучился? Нас ждут великие дела! Машины, женщины, деньги, казино и виски. Скорее! Машины, Рыгор, подумай о машинах. Автомобили!

Но Рыгору явно безразличны были автомобили. Выйдя за решётку, он приблизился к Кастусю и обнял его. Кастусь ответил ему с жаром, они расцеловались сначала в обе щёки, потом в губы, а потом заплакали на плече друг у друга. Чтобы оторвать Рыгора от тюремщика, пришлось упереться ногой в диван и сильно дёрнуть. Рыгор обернулся к Лявону и раскрыл ему свои объятия, но тот ловко подхватил его за пояс и вытащил на улицу.