За окном летели перелески, плыли облака. Качалась занавеска, позвякивала ложечка в стакане. Белый Охотник молчал, сцепив пальцы на коленях, а я плакал, молил его, теребил льняную штанину:
– Остановись! Отпусти! Пожалей меня! Мне страшно – какие-то собаки, какой-то дедушка… Зачем ты служишь этим чудовищам?.. Этим преступным программистам? Ведь ты такой сильный! А сильный должен быть добрым!
– Рудольф, послушай меня: ты сам программист. Ты просто заболел и слегка бредишь. Подбреживаешь, я бы сказал.
– Я не Рудольф! – взвизгнул я. – Что за мерзость!
– Рудольф. Ты хороший честный программист, ты просто прихворнул и слегка температуришь. Смотри: у тебя даже главы по шестнадцатеричной системе идут. Смотри: каждая шестнадцатая – как ты у нас в больнице, а каждая десятая – как ты убегаешь. Стал бы я тебе лгать! Ведь я – твой врач. Я тебя вылечу, обещаю.
– Какой же ты врач! Врачи ходят в халатах, а ты – в костюме!
– В костюме мне сподручнее. Да и тебе не так перед людьми стыдно. Слыханное ли дело – из лечебницы сбежать! Из санатория!
– Ложь! Ложь! Я не хочу назад! Выпусти меня из поезда! Я спрыгну, скроюсь, и никто никогда не услышит обо мне! Я покачусь по насыпи!
– Какой ещё поезд? – он морщился и почёсывал пах. – Мы в палате, в лазарете, стоим основательно, никуда не едем.
– Смилуйся! Пощади! Есть же в тебе хоть капля? Всё разрушается! Всё на грани смерти! Ещё немного, и я потеряю всех до единого, даже матушку! – рыдал я.
– Зато мы отыщем твою настоящую мать, – и он с безжалостной усмешкой протянул мне фотокарточку: кривые чёрные стулья, пожилая пара с болезненно худыми лицами, с глазами в резкой ретуши.
– Нет! Нет!
Но проводники уже вносили подносы: жирный борщ с ватрушками, кувшинчик сметаны, упругие пельмени, баранья нога в коричневых грибах. Все не вмещались, толпились в коридоре. Ну-ка, открывай роток! Ням-ням! Как вкусно будет нашему Рудольфику! Скажи доктору АА! Не хочешь? Погоди же, упрямец! И он выхватил из саквояжа стальную линейку, и вдавил мне её меж зубов.