Глава 6. Как Лявон скитался

Проснувшись необычно рано для себя, на рассвете, Лявон повернулся с бока на спину, чтобы поразмыслить. Пружины взвизгнули, матрас мерно закачался. «Как они спят в таких постелях? Слишком мягко, будто в гамаке». Он замер, и качания постепенно улеглись. Но спокойно помыслить не удалось – заслышав звуки пружин, вошла Зоряна. Она широко улыбалась и держала в руках глиняную кружку и округлый ломоть хлеба.

– Вот, завтрак тебе принесла. Покушай.

Лявон досадливо поблагодарил её, и, не сдержавшись, заметил, что ни кушать, ни пить людям вовсе не обязательно.

– Какой ты колючий! – она ничуть не обиделась и смотрела лукаво.

Он огляделся в поисках одежды. Брюки и рубашка, выглаженные, аккуратно висели на спинке стула в углу. На сиденье лежала стопочка свежих, чистых платочков. «И зачем она так старается?» Лявон встал, чуть не потеряв равновесие от качнувшегося матраса. Зоряна, нежно наклонив голову и оправляя толстую косу, наблюдала, как он одевается.

Лявон прошёл сквозь дом, на крыльцо. Она не удерживала. Её улыбка говорила: ты никуда не денешься, вернёшься. Лявон, делая вид, что не замечает намёков, с серьёзностью спросил её, где можно найти Сильвестрова. Зоряна предположила, что в Киеве, всё-таки это столица. Киев, по её словам, лежал как раз в той стороне, откуда приехал Лявон. Но возвращаться было глупо – Зоряна наверняка ошибалась. Исключительно в силу привычки поколебавшись, Лявон спустился по ступенькам и положил руки на руль велосипеда. Резиновые рукоятки, прохладные и влажные от росы. Рюкзак отсырел и осунулся.

– До свиданья, Зоряна. Спасибо.

Не сказала ни слова. Наверное, смотрит насмешливо. Он тщательно высморкался и тронулся. Не оглядывался. После вчерашней нагрузки ноги гудели. Петляя, он выехал на дорогу, осматриваясь по сторонам. Там, вдалеке, в жёлто-зелёных травах, откуда вчера вечером доносилось пение, темнело пятно от костра. Где теперь те ночные девушки? Отсыпаются за холмами? Улетели на луну? Солнце поднималось над головой. Он налёг на педали. Ногам постепенно возвращалась сила и упругость.

* * *

По пути ему ещё несколько раз попадались хутора, похожие на хутор Зоряны, но пониже, с соломенными крышами и как будто скруглёнными стенами. Все они лежали чуть в стороне от дороги, и Лявон даже не сбавлял скорости. Он думал об Алесе, о её трогательной фигурке с прямыми худенькими плечами, как она махала рукой ему вслед. Она ждёт и волнуется… Но он должен ехать вперёд. Раскрыть тайны мироздания и с чистой совестью вернуться. Иначе никогда не будет покоя. Рано или поздно. Лучше рано. Лявон налегал на педали, и от усилий тела грустные мысли отступали, сбивались в комок. Один раз он обогнал стайку босых девушек в подоткнутых белых платьях и разноцветных косынках, несущих на плечах длинные вилы. Он спросил, далеко ли до Киева, и они разом расхохотались с ответ, наклоняясь друг к другу и прикрывая ладошками загорелые лица.

Завидев на горизонте вытянутые, высокие деревья, он догадался, что это – кипарисы. Кажется, о них было в одном из читанных им журналов. Кипарисы стояли вдоль дороги двумя длинными, редкими рядами. Достигнув первого дерева, он остановился, опустил велосипед на траву и прошёлся, разминая ноги. Потрогал гладкий ствол. Листья у кипариса оказались узкие, жёсткие, блестящие, похожие на лавровые из пакетика с приправой.

Небо было бледно-голубым, ярким, очень высоким, без единого облачка. Лявон прислушался к себе: спать не хотелось. Голова не болела, насморк еле теплился. «Я почти здоров. Что же будет?» – он тревожно всматривался в холмистый горизонт. За сутки он не спел ни одной песни, но мир от этого не рухнул, только настроение немного ухудшилось. Наверняка Пятрусь шарлатан или просто восторженный дурак. А песни не имеют никакого отношения ни к пространству, ни ко времени – просто они настолько красивые, что до слёз нравятся нам. Лявон решительно поднял велосипед, звонок звякнул. Он покатил дальше, с лицом суровым и целеустремлённым. Куда конкретно он едет и зачем едет, Лявон старался не думать.

* * *

Солнце жарило. Кипарисовая аллея оборвалась невнятными кустиками, дорога пошла вниз. Холмы кончились, и впереди, в колеблющемся мареве, проглядывал удивительно прямой горизонт. Трава пожухла и поредела, открывая светлую песчаную почву. Лявон свободно катился по пологому склону, время от времени подкручивая педали для скорости. Жаркий ветер гладил лицо, посвистывал в ушах. Он всматривался в необъяснимо ровное пространство, почти не отличающееся по цвету от неба, и в какой-то момент вдруг понял, что это – море.

Появление моря было так неожиданно и сказочно, что у Лявона захватило дух. Все мрачные, мутные мысли растаяли, и он налегал на педали, чувствуя себя ребёнком, которому не терпится впервые попасть в цирк или на аттракционы. Скоро стала видна изогнутая линия берега и нежные белые барашки, равномерно возникающие и исчезающие на воде. «Волны!» – с восторгом догадывался Лявон. Крутить педали стало тяжелее – колёса вязли в песке.

Наконец он спешился и повёл велосипед за руль, всматриваясь в побережье. Оказалось, что оно населено: у воды различались фигурки людей, лежащих, сидящих, прохаживающихся. Лявон поднял лицо к ветру, подувшему с моря. Ветер принёс новый, незнакомый запах, свежий и сильный, легко проникающий сквозь сопли. Его хотелось набирать полной грудью и – взлетать.

Перед пляжем дорога плавно свернула налево. Лявон сошёл с неё и покатил велосипед к морю по мягкому, глубокому песку, сухо насыпающемуся через верх в туфли. Он уже различал лица людей – и все они были женщинами. Некоторые в ярких купальниках, некоторые в одних только тонких трусиках, многие в тёмных очках, кое-кто с короткими волосами – всех их объединяло нечто необъяснимое, но несомненное, что могло быть атрибутом только женщин. Кроме того, Лявон теперь окончательно понял, какие телесные различия между полами имел в виду Пятрусь. «Значит, моё путешествие уже не напрасно!» – с гордостью думал Лявон. Смутная тяжесть, лежавшая на его мыслях об Алесе и маме, теперь покинула его.

Женщины откровенно разглядывали его, и он почувствовал унизительную неловкость за свою городскую обувь, чёрные брюки и рубашку с длинными рукавами. Лявон остановился, снял туфли, закрепил под пружиной багажника и сунул в них носки. Ступать босиком по горячему песку было приятно, и Лявон зажмурился, заулыбался. Чтобы выглядеть ещё более по-пляжному, он подвернул штанины, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и украдкой осмотрелся, наблюдая за реакцией женщин. Сказать, что они сильно отреагировали на его действия, было бы преувеличением. В основном женщины лежали на полотенцах, закрыв глаза, некоторые стояли, закинув руки за голову или уперев в бока. В воде торчали головы купальщиц.

Обилие людей всё-таки напрягало Лявона. Он пошёл влево, вдоль берега, рассчитывая свернуть к воде немного дальше, где, возможно, будет свободнее. Действительно, в нескольких сотнях метров от дороги концентрация женщин стала снижаться и вскоре упала до такой степени, что к берегу можно было приблизиться, не рискуя задеть загорающих педалью. Для верности он прошёл ещё дальше, к выступающей в воду серой скале, где не было уже ни человека. Теперь только отдельные взгляды долетали до него, и Лявон вздохнул свободно. Положив велосипед на песок, он осторожно ступил в воду.

Слабая волна щекотно подняла волоски на его бледной голени, мягкий подводный песок просачивался между пальцами. В шаге от его ног мелькнула маленькая серая рыбка, юркнула и исчезла, затерявшись в колеблющихся отблесках и отражениях. Стоять в воде было приятно, покойно. Слушая взвизги девушек, хохочущих и брызгающихся вдали, Лявон колебался – искупаться ли? Снять рубашку, брюки, зайти по грудь в воду? Он попятился назад и сел на песок, в том месте, где проходила неровная граница между сухим, сыпучим и влажным, липким. Поднял ракушку, серо-рубчатую с выпуклой стороны и нежно-перламутровую внутри.

Он раздумывал о том, что если реальное пространство хоть примерно соответствует представлению о мире, полученному им из журналов и книг, то это море должно быть Чёрным. Лявон подтянул к себе рюкзак, оставивший на песке широкую полосу, и стал нащупывать среди денежных пачек карту мира, украденную в банке. Она плоско пристала к спинке и нашлась не сразу, но долгие поиски принесли неожиданный сюрприз – забытый пакетик апельсинового сока. Как давно он не пил апельсинового сока! Лявон с наслаждением отшелушил трубочку, проткнул её заострённым концом кружочек фольги, сделал глоток. Жизнь приобрела окончательную полноту и насыщенность.

Посидев, он разложил на песке карту, нашёл Минск и прочертил пальцем линию к Чёрному морю. Или к Азовскому? «Ну, неважно. Куда дальше? – Лявон повёл пальцем вверх, повёл вниз. – Может, попробовать в Индию?» Он стал прикидывать, сколько времени уйдёт на поездку: замерил расстояние фалангой указательного, получил четыре дня и добавил ещё один на погрешности и плутания. К Индии, с её слонами, раджами, святыми, Лявон всегда питал необъяснимую тягу. В научно-популярных журналах об Индии писали редко, и это только добавляло ей таинственности и притягательности. «Да! Может, именно там нужно искать все ответы? Может, научный путь – это только блуждание в тёмной комнате? И открытия, которыми мы гордимся, столь же незначительны, как нащупывание впотьмах табуреток и цветочных горшков? Может, есть другой путь на кухню, прямой и светлый?» Думая так, Лявон прилёг на бок, поддерживая голову ладонью, и смотрел то на огромный морской горизонт, то на мелкие, плоские волны у своих ног.

* * *

Он проснулся ещё до захода солнца, умылся волной, прочистил нос и, досадуя на очередную потерю времени, снова провёл пальцем по карте. Направо – Румыния, налево – Россия. К мокрому пальцу липли крохотные песчинки. Через Россию выходило определённо ближе. Он напоследок ещё раз посмотрел направо, на пустеющий и затихающий пляж, с которого тянулись парами-тройками женские фигурки, сложил карту в рюкзак, поднял велосипед и выступил.

Спросонья идти по песку было неловко, ноги вязли, съезжали в сторону, но вскоре он выбрался на дорогу и, подробно высморкавшись, покатил. Перед ним, вздрагивая на неровностях песка и постепенно удлиняясь, бежала его тень, и он жалел, что не едет лицом к солнцу. Там было так красиво! Лявон оглядывался, наблюдая опускающийся к горизонту, тускнеющий диск, но руль всякий раз начинал уклоняться, грозя потерей равновесия и падением. Оглянувшись в десятый раз и едва не свалившись на бок, он решил, что рисковать здоровьем нельзя – вдруг он сломает ногу? – лучше дождаться полноценного заката, остановиться и смотреть. Лявон сосредоточился на дороге, пригнулся к рулю и старался крутить педали ровно и сильно. Его ноги заметно окрепли за последние дни, и отдыхать тянуло всё реже. Дорога широкой дугой загибалась вправо, отдаляясь от моря, и понемногу поднималась. Песок превращался в почву, твердел. Мимо мелькали сухие кустики, проплывали низкие, редкие рощи.

Минуя одну из рощиц, Лявон услышал впереди дружный смех. Замерев педалями, он почти беззвучно, с эффектным шорохом шин, вылетел за поворот. Кажется, этих девушек он уже встречал: льняные платья с яркими орнаментами, красные косынки, серпы в руках. Теперь они шли навстречу и, завидев Лявона, охотно сосредоточили свой смех на нём. Переглядывались, переговаривались и прыскали. Пытаясь сохранить достоинство, он лихо затормозил и спешился.

– Добрый вечер! Подскажите, пожалуйста, я ещё в Украине или уже в России? – спросил он и тут же пожалел об этом: девушки разом остановились и залились смехом, выкрикивая что-то неразборчивое и показывая на него пальцами. Одна из них, рослая, веснушчатая, русоволосая, шагнула к нему и ткнула пальцем в грудь:

– А тебя как звать, барин?

Она произнесла это с интонацией, содержащей какой-то мерзкий, унизительный намёк, и её товарки просто взвыли от хохота. Она нагло смотрела прямо ему в лицо и была определённо пьяна. Испытывая отвращение и не говоря более ни слова, Лявон отвернулся, стал на педаль и толкнулся от земли. Как назло, шины попали в струю песка, и велосипед постыдно и беспомощно застыл. Скрежеща зубами на смех, визг и невнятные возгласы, он упрямо толкал велосипед и, нащупав наконец твёрдую почву, тронулся. Угрюмо набирая скорость, он представлял, как за спиной вырастает каменная стены, горы, непреодолимо отделяющие его от ужасных женщин. Через несколько минут сильных вращений и ритмичных дыханий смех стал поддаваться и затихать. Лявон понемногу расслабился, распрямился и поднял голову.

* * *

Вокруг простирались каменистые холмы, поросшие свежей травкой, а кое-где из земли выступали невысокие продолговатые скалы. Тень перед ним непропорционально вытянулась, стала коричневой, и, обернувшись, он застал солнце у самого горизонта, с явным намерением коснуться морских гладей. Дорога шла вверх с ощутимым уклоном, и для сохранения скорости ноги поочерёдно напрягались, как независимый от Лявона ритмичный механизм. «Если подниматься вверх достаточно быстро, то можно опережать закат и не давать солнцу опуститься!» – эта новая естествоиспытательская идея воодушевила Лявона, и он нажимал на педали изо всех сил. Скоро он насквозь вспотел и запыхался, но трюк удался: солнце зависло над горизонтом и больше не опускалось, только наливаясь красным и теряя дневную яркость.

Понемногу дорога окончательно затвердела и окаменела, ехать стало твёрдо, тряско, звонок бессвязно дребезжал, седло подпрыгивало, но Лявон сжимал зубы и давил на педали. «Военно-Грузинская дорога», – прочёл он на одиноком синем указателе, и порадовался, что движется в верном направлении. Но скалы по обеим сторонам появлялись всё чаще, становились всё выше, и начинали закрывать солнце. Надо было выбирать: останавливаться и наблюдать закат прямо сейчас или рискнуть, поднапрячься и добраться до самой высокой точки пути – перевала, который уже виднелся далеко-далеко впереди. Тонкая ленточка дороги поднималась на седловину огромной горы, мощно возвышавшейся над соседними, и оттуда наверняка открывался самый лучший из всех возможных видов на закат. «Рвану!» – решил Лявон, заткнул одну ноздрю пальцем и лихо высморкался на обочину. Вцепившись в руль, он ожесточённо вдавливал педали вниз, вниз, мысленно помогая себе, представляя, как невидимая рука толкает его в спину, и велосипед несётся всё скорее и скорее. Камушки летели из-под колёс, ветер свистел в ушах, пот лил по вискам и по спине, дыхание стало резким и болезненным. Оглядываться на ходу уже не было сил, но он чувствовал, что ещё пятнадцать, десять, пять минут – и он влетит на перевал.

Но тут колесо скользнуло по неожиданному камню, скатившемуся со скалы прямо на середину дороги, руль дёрнулся, нога соскочила с педали, и Лявон со всего размаху полетел на землю. Он приземлился удачно, почти мягко – на плечо и бедро, и сразу встал на ноги, отряхиваясь и отплёвываясь от пыли. Велосипеду повезло меньше – руль скривился, переднее колесо непоправимо погнулось и плотно застряло в вилке, правая педаль отломилась и валялась в нескольких метрах поодаль. Лявон отвернулся.

До перевала оставалось несколько сотен метров, но тень ближайшей вершины, убелённой снегами, уже почти накрыла верхнюю точку дороги. Ещё можно было успеть, и Лявон побежал вперёд, потом вспомнил о рюкзаке, вернулся, со злостью сорвал его с багажника и, выжимая остатки сил, бросился к перевалу. Солнце благосклонно дождалось его: когда он, задыхаясь, хрипя, достиг смазанной границы света с тенью и обернулся, оно как раз коснулось горизонта. Море осталось далеко позади, и остывающий диск садился за холмы; его жара ещё хватило на то, чтобы, пересекая, раскалить тонкую линию облаков. Солнце тоже устало от гонки и теперь таяло прямо на глазах – Лявон только успел отдышаться к тому моменту, когда последняя его чёрточка погасла, оставив за собой тревожное зарево.

Воздух похолодел. Вечерний свет мгновенно сгустился до мутных сумерек и, не останавливаясь, всё темнел и темнел. Зарево сжималось, бледнело, уступало место тёмно-синему ночному небу, и Лявон с восторгом наблюдал появление необыкновенно крупных и ярких звёзд. Очень скоро он озяб и, обхватив себя за плечи, пошёл вперёд, жалея об оставленной дома куртке. Дорога спускалась вниз, и Лявон ускорил шаг в надежде на то, что в долине станет теплее.

Но через десять минут тепло тлело только под рюкзаком на спине и под скрещёнными на груди руками. Члены овевал зимний холод. Из-за горы выплывала ледяная луна с синеватыми пятнами на теле, и в её свете Лявон со страхом наблюдал мутный пар, выходящий у него изо рта. По коже пробегала дрожь, к сердцу подступала паника. Уговаривая себя, что ничего плохого случиться не может, что бессмертие гарантировано, он свернул к придорожной скале, пытаясь разглядеть во мраке ложбинку или пещерку, подходящую для ночлега. Скала попалась со всех сторон выпуклая, а искать другую уже не было сил. Лявон ощупал руками камень в поисках остатков дневного тепла, и сел прямо на землю. Сдвинув рюкзак на грудь, он привалился спиной к скале, рассчитывая постепенно её согреть, и замер. Луна выплывала всё полнее, и лунная тень вкрадчиво наползала на его пыльные туфли.

* * *

Лявона разбудила песня, звонкая и незнакомая. Веки крепко слиплись, и он нетерпеливо тёр их пальцами, торопясь увидеть поющих. Открылись! Вокруг сияло утро, ещё ледяное, но такое ярко-солнечное, что было бы постыдным малодушием не потерпеть холод ещё совсем немного. В ста метрах пониже Лявона из-за поворота дороги выходили поющие фигуры, явно женские, в необычайно высоких шапках. Кривясь от неожиданной боли в пояснице и коленях, он оторвался от насиженного места и, пригнувшись, спрятался за скалой. Фигуры не заметили его, продолжая приближаться и петь. По ритму и мелодии Лявон узнал раннего Шуберта, периода «Прекрасной мельничихи». Осторожно высунувшись, он рассмотрел женщин: черноволосые, кудрявые, наряженные в свободные атласные платья, широкие шаровары и расписные туфли с длинными загнутыми носами, они несли на головах высокие глиняные кувшины, поддерживая их одной рукой, а второй рукою производя на уровне бёдер плавные движения в такт пению.

Когда они приблизились, Лявон, сжимая рюкзак, стал передвигаться за скалой, чтобы остаться незамеченным. «Прячься или будь осмеянным! Что унизительнее? – думал он с тоскливой злостью. – И зачем тащить кувшины на горы? Встречать рассвет? И что у них там?» Нестерпимо захотелось чихнуть, и он, зажав ладонью нос и рот, направил чих внутрь, где тот взорвался беззвучной и болезненной глубинной бомбой. Утерев слёзы, Лявон выглянул: женщины миновали перевал и спускались, уже по колено по ту сторону. Морщась, он поднялся, разогнулся и поспешил вниз.

От яркого солнца становилось всё теплее, но Лявон чувствовал себя совсем скверно. В вертикальном положении неудобно ныла спина, непрерывно текла тёплая струйка из носа, от каждого шага тупо болела голова, а от света резало глаза. Он попробовал напеть услышанную только что песню, мотив которой ещё блуждал у него в голове, и это немного помогло. По сторонам снова появлялись деревья, всё более густые и высокие по мере спуска, травы, мелкие цветы, пёстрые бабочки. За далёким холмом показался и пропал небольшой гастроном, донёсся размеренный клич петуха.

Суставы понемногу размялись, и ходьба перестала быть слишком мучительной. Лявон вспомнил своё старое развлечение, мысленную карту с прочерченными траекториями перемещений, и пришёл в восторг от дерзновенной длины линии, прокладываемой им сейчас. «А сколько времени потрачено на Минск! Ленивое топтание! Годы, целые годы», – он чувствовал одновременно досаду за эти годы, утопленные в бессознательном прошлом, и радость за годы грядущие, торжественно выступающие из-за гор и горизонтов.

Он нарвал апельсинов с растущих у самой дороге деревьев, и, откусывая им толстые горькие попки, выдавливал сок в запрокинутый рот. Это было ничуть не вкуснее, чем из пакетов, да в придачу неудобно, неопрятно и со скользкими косточками – но всё окупала экзотичность. Из аккуратности засыпая носком туфли выжатые тельца апельсинов в песок, Лявон подумал об Алесе – как она там? Волнуется за него, ищет? Или они с мамой застыли в его отсутствие, как куклы, сложив на коленях руки и остекленев глазами? Или они вовсе только галлюцинации, простудные миражи? И что лучше: обнимать за плечи, держать в руках руки? Или мечтать, скучать и томиться на расстоянии? Силясь сравнить, он задумчиво шагал дальше, вниз и вниз.

По мере удаления от гор воздух опять раскалялся, деревья исчезали, трава иссыхала и отрывалась от земли под горячим ветром. Лявон разворачивал карту и задирал голову к стоящему в зените солнцу в надежде определить стороны света. На карту с шелестом сыпались песчинки и оставались в успевших обтрепаться бумажных складках. Ветер дул песком в лицо, и Лявон сначала прятал рот и нос в рубашку, натягивая пуговицу на нос, а потом снял её и закутал всю голову, оставив узкие щёлки для обозрения. Но кроме бесконечных песчаных волн обозревать было нечего, и через несколько минут он сомкнул и щёлки. Рубашка окружила его ровным белым полусветом, свист ветра стих, дыхание отражалось от ткани и жарко возвращалось к губам. Ему вспомнилось, как он порой, ещё в тётиной квартире, любил засыпать – лёжа на спине и натянув на голову простыню. Тут Лявон очень кстати оступился, потерял равновесие и неуклюже повалился в мягкий песок. «Явный знак, что пора отдохнуть», – он снял рюкзак, перевернулся на спину и растянулся, подвигался, подравнивая песок под выступы тела.

* * *

Кто-то тронул его за плечо, и Лявон, вернувшись из сна, торопливо заискал, защупал сомкнутую щёлочку, затряс головой. Рубашка упала, солнце ударило по глазам. Над ним стояла фигурка, завёрнутая с ног до головы в чёрное, определённо женская. Лявон неловко вскочил, опасно накренился в сторону, но выстоял. Голова болезненно кружилась. За фигуркой выжидающе остановился караван горбатых губастых верблюдов, везущих по женщине между горбов. Между чадрой и чалмой каждой из женщин сверкали белки. «Как им не жарко в чёрном?» – подумал Лявон, подхватывая рюкзак и бросаясь бежать. Он не помнил нужного направления и бежал просто прочь от женщин и верблюдов. Грудь и плечи нестерпимо жгло, и, взглянув на себя, Лявон испугался – от сна под солнцем кожа приобрела угрожающий розово-красный цвет. Он оглянулся: его не преследовали, только смотрели неподвижно в спину, как кобры.

Примерно через час, с трудом подняв мутящуюся голову вперёд, он увидел вдалеке Академию Наук, зыбкую от зноя, а чуть в стороне – библиотеку. Здания имели несуразно одинаковую высоту, и наверняка были безнадёжными миражами. Лявон с тоскою вспоминал библиотечный буфет с длинным рядом соков на барной полке и больше не поднимал голову, чтобы не бередить душу.

Он шёл так упорно и так терпеливо стискивал зубы, что в какой-то момент солнце сдалось и стало опускаться.