Глава 6. Как Лявон сдавал экзамен

В пятницу у Лявона был экзамен. Всю неделю он усиленно готовился к нему, рано вставая и поздно ложась. В течение семестра преподаватель Адам Василевич выдал ему два десятка книг, назвав каждую очень важной и обязательной для прочтения. Изучить их все за неделю не было никакой возможности, и Лявон внедрялся в книги наугад: открывал в случайном месте, внимательно просматривал пару страниц, а затем перелистывал сразу четверть или половину тома. Таким образом он рассчитывал равномерно познакомиться со всем материалом, пусть и не полностью. Лявон очень утомлялся и, чтобы развеяться, в середине дня полчаса прогуливался по улице, а на закате брал табурет, пакетик сока и выбирался на крышу. Но несмотря на предосторожности, к пятнице в нём накопилась сильная усталость, и, проснувшись, Лявон испытал очередной приступ скверного настроения.

Он лежал и традиционно думал о несправедливом устройстве мира и его грязных сторонах. «Как это унизительно, – его губы брезгливо кривились, – что вдыхать воздух приходится тем же местом, что и выдыхать использованный. Хорошо хоть для пищи и кала с мочой есть отдельные каналы. Всё могло бы быть намного хуже». Он морщился, представляя себе созданные экспериментирующим божеством вариации на тему выделительных каналов. Каждый завтрак или ужин вскоре оборачивался бы кошмаром для нежной человеческой психики. С другой стороны – психика привыкла бы и не была столь нежной? Размышления сопровождались яркими и отвратительными фантазиями, отогнать которые никак не получалось.

В конце концов Лявон прервал их радикально, отбросив одеяло и встав с кровати. Пружины заскрипели. «На что похож звук пружин? – полезли в голову новые, уже не такие мрачные раздумья. – Среднее между электрогитарой и скрипкой? Да… А что, если?.. Концерт для кроватных пружин и виолончели? Можно было бы снять обивку, обнажить каждую из пружин и получить довольно гибкий по звучанию инструмент. Или они, обретя свободу от обивки, перестали бы скрипеть?» Лявон стоял посреди комнаты и смотрел вполоборота на кровать: одеяло и простыня застыли в сложном взаимодействии, проникая друг в друга складками. Мысли без перерыва цеплялись за всякую чепуху. Что ж, не самое удачное состояние для экзамена, но деваться некуда. Усилием воли он заставил себя методично одеться, не задумываясь ни о чём, хотя соблазнов было множество. Например, царапины на ножках стула, имеют ли они закономерность? Художественную ценность? Стоп! Против этих жидко растекающихся мыслей нужно было срочно что-то предпринять. Он взглянул на часы: шесть утра. Времени до выхода ещё оставалось довольно много. Поглажу.

Лявон раскрыл шкаф и провёл рукой по плечикам с рубашками и брюками. Все три пары его брюк были чёрными и отличались только степенью изношенности. Из десятка рубашек половина лежала на полке невыглаженными после стирки, а из висевших и готовых к употреблению остались только полосатые и клетчатые. Сегодня в честь экзамена Лявону хотелось надеть белую. Он выбрал рубашку с двумя карманами на груди, разложил её на диване и включил утюг. Лявону нравилось гладить: вдыхать плотный пар, поднимающийся от раскалённой ткани, охотиться за мелкими морщинками. Тем не менее, безупречно выгладить ни рубашку, ни брюки ему никогда не удавалось, при каждом неосторожном движении утюг норовил создать резкую складку, стереть которую потом уже не получалось. Вот и теперь, устав бороться с правым рукавом, он бросил гладить и надел приятно тёплую рубашку как есть. Аккуратно заправил её в брюки и снова посмотрел на часы. Шесть пятнадцать. Почитаю наугад – а вдруг как раз оно и пригодится на экзамене?

Припоминая, какая из книжек была читана реже других, Лявон перекладывал их из стопки в стопку, взвешивая каждую в руках. Он остановился на «Методическом пособии для обучающихся в Политехническом Университете», книжице в пятьдесят жёлто-серых страниц, в сырой бумажной обложке. Изогнув край методички между двумя пальцами, он упругим веером перелистнул наугад шероховатые страницы, попал примерно на середину и стал читать с последнего на развороте абзаца.

«Таким образом, мы считаем, что развитие техники и занятия техникой не только не противоречат внутреннему росту человека, но способствуют ему. Привычка к математически точному мышлению благоприятствует внедрению как в приватную, так и в общественную жизнь индивида чётко структурированных и основанных на логике способов бытия. Индивид: а) целеполагает, соотносясь с реалиями; б) осознанно движется к цели, используя ясную причинно-следственную методику; в) достигнув оной, выходит на новый виток целеполагания.
Вопросы для самостоятельного размышления:
1. Возможна ли ситуация, в которой индивид, достигнув цели, убеждается в её ненужности и даже вредности?
2. Конечны или бесконечны целевые циклы?
3. Следует ли из цикличности целеполаганий их тщетность?»

Лявон отвёл глаза от методички и задумался о целях, которые стояли перед ним в ближайшее время. Сдача экзамена? Она была в высшей степени нужной и полезной, потому что в случае неудачи он снова оставался на второй год. Ограбление? Оно тоже не тщетно, поскольку влечёт за собою владение деньгами, а значит, велосипедом, телефоном и верным успехом у хуторянки. Лявону вдруг стало гадко, как становилось всегда при прямых мыслях на эту тему. «Не низость ли предположение, что её расположение ко мне может зависеть от факта обладания мною предметами? Достаточно взгляда её, чтобы подобные мысли отвалились, как высохшая грязь отваливается от туфлей». Сравнение с грязью также показалось ему низким. Её тёмные глаза смотрели на него одновременно серьёзно и насмешливо, будто уже давно знали всё то, что он мог и сделать, и помыслить, и почувствовать.

В семь Лявон отложил методичку в сторону, взял рюкзак и вышел.

* * *

Пересекая университетский двор, Лявон вспомнил, что только пристрастие к ежедневному чтению научно-популярных журналов и привело его сюда когда-то. Как давно это было! Вступительные экзамены и первые годы учёбы казались ему теперь туманно-далёкими, даже не прожитыми, а увиденными во сне или прочитанными. Только первый визит в университет запомнился Лявону ярко: он стоит в холле главного корпуса перед огромным перечнем факультетов и специальностей и разочарованно читает их скучные сухие названия, не имеющие ничего общего с богатой и насыщенной жизнью учёного или изобретателя. Выбрать было абсолютно не из чего. Лявон с тоской огляделся по сторонам, надеясь увидеть где-нибудь в стороне ещё один перечень, дополнительный, со специальностями вроде «конструирования домашней техники» или «внедрение бытовых инноваций». Лявон ещё раз перечитал список кафедр и уже начал склоняться к уходу и поиску другого университета. Возможно, там ему повезёт больше, и подходящая профессия отыщется.

На счастье, мимо проходил Адам Василевич, кандидат наук и доцент. Заметив новичка, он параболически изменил свою траекторию и, стуча каблуками по паркету, приблизился к Лявону. Вкратце расспросив его и выслушав застенчивые пожелания, Адам Василевич с жаром проповедника принялся убеждать Лявона, что он попал точно по адресу, а за плоскими и расплывчатыми названиями таится сокровищница инженерной мысли. Вдохновляясь всё больше и больше, Адам Василевич прикрывал глаза, складывал пальцы колечком и с придыханием произносил имя той или иной специальности, напоминая своим видом сомелье, описывающего оттенки вкуса редкого сорта винограда. Лявон смотрел на его гладко причёсанные волосы и верил, и проникался. Адаму Василевичу удалось заразить Лявона своей страстью и донести до него музыку политехнических словосочетаний: «Сопротивление материалов и теория упругости», «Металлургия литейных сплавов», «Автоматизация технологических процессов и производств».

Они остановились на поэтической «Теории механизмов и машин». «Да. Трудно было бы сделать лучший выбор, – Адам Василевич развёл руками и поднял глаза к высокому потолку. – Эта специальность позволит вам стать как практиком, так и теоретиком-исследователем. Многие выпускники работают сейчас в Академии наук». Лявон попросил несколько дней на размышление, но Адам Василевич веско заметил, что набор на кафедру заканчивается, и Лявон рискует потерять целый год из-за своей нерешительности.

В тот же день Лявон прошёл собеседование и был принят в университет.

* * *

Лявон поднялся по ступеням и толкнул одну из огромных дверей. Его всегда удивляло, насколько эти двери хорошо сбалансированы: при размере в два человеческих роста и внушительной толщине они открывались без особых усилий. Как обычно, после яркого солнца снаружи показалось, что холл погружён в полумрак. Слева, над пустующим гардеробом, зеленели цифры электронных часов; было без пяти девять. Напротив входа располагалась широкая лестница, ведущая на верхние этажи, а перед ней стоял стенд с расписаниями занятий и экзаменов. Лявон пошёл к нему, слушая, как его шаги отдаются сложным эхом от потолка и далёких стен. Глаза уже привыкли к освещению, и он увидел Адама Василевича, который прикреплял к стенду объявление. Лявон поприветствовал его. Тот коротко кивнул головой, указал на своё объявление и, отвернувшись, поспешил вверх по лестнице. Адам Василевич обычно носил светлые рубашки с коротким рукавом, а сегодня в честь экзамена надел строгий тёмно-серый костюм, кирпично-красную сорочку, пёстрый галстук в тон и чёрные лаковые туфли. На чёрных носках, выглядывавших наружу при подъёме ноги на ступеньку, Лявон заметил синие полоски. Лявон представил, что время вдруг замедлилось, и быстрый шаг Адама Василевича по ступеням превратился в плавный полёт, едва заметный глазу, как движение минутной стрелки. Лявон нагибается и рассматривает синие полоски близко. И может даже дотрагивается до них. Каковы его носки на ощупь? Лявон тряхнул головой и стал читать объявление.

«Экзамен состоится сегодня в 9-00. Аудитория 304». Объявление было написано синей авторучкой на листке в клеточку. Лявон оценил правильность почерка Адама Василевича, ненадолго задумался, покупал ли тот специально тетрадку, чтобы выдернуть из неё листок для объявления, прочёл его ещё раз и, наконец, ступил на лестницу. Нужно было подняться на третий этаж. Лявон знал твёрдо, что первая цифра в номере аудитории означает этаж. Ему никто этого не говорил, но однажды догадка снизошла на него свыше, как откровение. Лявон много раз проверял теорию первой цифры на практике, и она работала чётко, без исключений. Тайное знание внушило ему некоторую гордость за себя, но ненадолго: секрет второй и третьей цифр ему разгадать не удавалось, сколько ни ломал он голову. Спрашивать же Адама Василевича не хотелось; решение могло оказаться столь простым, что стало бы стыдно за своё тупоумие.

На третьем этаже Лявон немного поколебался, направо идти или налево, и пошёл по коридору налево. С одной стороны коридора тянулись окна, с другой – двери в аудитории, окрашенные серой глянцевой краской. Номера начались с 330 и теперь понемногу уменьшались. Коридор ещё раз повернул налево, и вскоре Лявон увидел дверь с номером 304 и прикнопленным листком в клеточку с надписью «Экзамен».

Он достал из рюкзака пакет апельсинового сока и отпил для храбрости несколько глотков. Постучался и потянул дверь; она открылась не сразу, но после приложения некоторого усилия, казалось, что она слегка прилипла к косяку. «Наверное, это от краски. Дверь покрасили толстым слоем, и зазоры уменьшились до плотного прилегания. К тому же краска глянцевая, а глянец склонен липнуть к глянцу», – раздумывал Лявон, приоткрывая и снова закрывая дверь.

– Лявон! Это вы? – громко вопросил из аудитории Адам Василевич. – Что вы там делаете? Заходите.

Голос Адама Василевича, как всегда, имел особую интонацию, придающую любым произнесённым словам оттенок скепсиса и сопровождающуюся лёгкой полуулыбкой-полунасмешкой, то ли над собеседником, то ли над темой разговора. При первом знакомстве Лявон не заметил этой манеры; когда же начались лекции, она произвела на как раз то впечатление, на которое и была рассчитана: Адам Василевич показался ему умудрённым, опытным и всезнающим. Но постепенно чары развеялись, и Лявон стал отличать маску от скрывающегося за ней человека, не слишком мудрого и даже не очень умного, но зато безобидного, а в некоторых проявлениях трогательного и милого. Он от души любил свою работу и на лекциях часто достигал того вдохновения и душевного подъёма, которое делало его похожим на страстного сомелье, как в день первого знакомства с Лявоном.

Лявон собрался с духом и вошёл. Вглубь и вверх аудитории уходили широкие ступени с партами, а за ними, наверху, в самом конце аудитории, светились солнцем большие окна. Он приблизился к подиуму справа от двери, на котором стояла кафедра и стол. Над столом склонился Адам Василевич, раскладывая билеты.

– Снова спите? Давайте сюда зачётку. Тяните билет! – Адам Василевич уселся за стол, сцепил на животе ладони и иронично смотрел на Лявона. – Напомню правила: если отвечаете сразу, без подготовки, то получаете оценку на один балл выше.

Билеты представляли собой всё те же странички в клетку, их было около десяти. На некоторых выпукло проступали следы написанных на обратной стороне слов. Лявон представил, как Адам Василевич в уютной полосатой пижаме сидит вечером на кухне и пишет в тетрадку вопросы к экзамену, отрывая страницы по мере написания. Или сначала отрывает, а потом пишет? На скатерти? Этим могли бы объясниться отпечатки слов сквозь бумагу. Пьёт он перед сном чай или горячее молоко? Поколебавшись, взять ближайший билет или один из средних, с неровно оторванным уголком, Лявон потянул средний.

«Билет N6
1. Общие итоги семестра
2. Что сказала Марыся Миколаевна через год после нашей свадьбы
3. Три причины грусти»

Адам Василевич велел прочесть билет вслух. Выслушав, кивнул и напомнил Лявону ещё одно правило: билет можно заменить, но при этом оценка понизится на два балла. Лявон разочаровал Адама Василевича, не выразив желания ни отвечать без подготовки, ни тянуть повторно. Хотя он знал точный ответ только на второй вопрос, опыт предыдущих экзаменов подсказывал ему, что новый билет может быть ещё более неудачным. Вопросы не пугали его, и это было уже хорошо. Третий вопрос даже понравился ему. Взяв у Адама Василевича чистый листок и авторучку, он поднялся на несколько ступеней и присел на край парты, глядя в билет. Адам Василевич встал и прошёлся по подиуму.

– Пусть вас не удивляет, что я включил в билеты вопрос о словах моей супруги, Марыси Миколаевны, произнесённых на годовщину нашей свадьбы. Понимание высказанной ею мысли очень важно для любого образованного человека. Я твёрдо помню, что рассказывал об этой мысли в моих лекциях, и если вы слушали внимательно, то не могли не запомнить её, – он с усмешечкой посмотрел на Лявона.

«Любовь – это высшая цель каждого человека», – Лявон прекрасно знал эту бессмысленную фразу супруги Адама Василевича, тот останавливался на ней раз двадцать. Адам Василевич любил отвлечься от темы лекции и рассказать о своей жизни и о своей жене. Слушать его Лявону нравилось, жизненные перипетии Адама Василевича не отличались бурностью, но были занятны, как и любая тема в его изложении. Он был хороший рассказчик, эмоциональный и увлекающий, умело погружающийся в детали и нюансы, но не погрязающий в них. Например, он очень живо и ярко описывал свой семейный быт: волнующую покупку первого автомобиля, анекдотические отношения с тёщей, перебранку с соседями, традиционное квашение капусты, походы в обувной магазин, тяжбу с нерадивыми кровельщиками, из-за которых у него текло с потолка и множество других незамысловатых, но весёлых происшествий.

Развеявшись рассказом, Адам Василевич насколько возможно серьёзнел и произносил в очередной раз сакральное изречение супруги, после которого делал многозначительную паузу. Предполагалось, что Лявон, как любой образованный человек, всё понимает, и объяснения излишни. Однако Лявон не понимал, и после ряда попыток отчаявшись проникнуть в суть этих слов, просто забавлялся контрастом между серьёзностью фразы и насмешливой манерой лектора, которой он не изменял даже теперь. Получалось, что Адам Василевич подшучивает над словами супруги, сам того не замечая.

Записав требуемую фразу на бумагу, Лявон перешёл к первому вопросу. Каковы итоги семестра? За этот семестр Лявон ещё более глубоко изучил жизнь Адама Василевича, его взгляды на общество и политику (он сам называл их демократическим социализмом), науку (он почитал превыше всего физику и механику, ссылаясь на связь между прогрессом техники и уровнем жизни), искусство (предпочтение отдавалось фотографии), религию (личный Бог отрицался, но предполагалось существование высших цивилизаций на других планетах, периодически направляющих ход земной истории), здоровье (основой его считались соблюдение распорядка дня и правильное питание) и спорт (самым гармоничным видом спорта был признан биатлон). Лявон педантично переписал всё это на листок, в конце немного напрягшись над биатлоном. Он всегда путал биатлон с баскетболом, пока однажды не узнал, что по-английски «бол» значит «мяч», и отсюда следовало, что в баскетболе играют с мячом, в то время как в биатлоне никакого мяча нет. Чтобы не ошибиться, ему каждый раз приходилось восстанавливать эту логическую цепочку в памяти.

Лявон поднял голову от своих записей и поискал взглядом Адама Василевича. Он, сцепив руки за спиной, стоял в конце зала, у окна и смотрел на институтский двор. «Что же это за три причины грусти? – силился Лявон, – неужели я их проспал?» Но просыпание было маловероятным, Адам Василевич относился к лекциям ревностно и не позволил бы Лявону спать. «И вообще, неожиданно слышать от него о грусти. По вопросу даже и не поймёшь, как он относится к грусти, порицает или сам подвержен? Не представляю, как вообще он может грустить. Неужели грустит и сейчас, глядя в окно? По жене? Да, верно, это хороший вариант. Она сидит дома и любит его, а он скучает по ней, грустит и ждёт вечерней встречи». Лявон записал на листок первую причину грусти: разлука с близким человеком. Потом подумал и подставил вместо слова «человеком» слово «существом», вспомнив пенсионеров с собаками, гуляющими по аллее. Они тоже могли бы грустить в разлуке с собаками. Подумал ещё и снова написал «человеком». Потому что Адам Василевич мог бы обидеться на то, что его жену называют существом, пусть и косвенно.

«Далее. Второй причиной грусти несомненно являются метафизические размышления. Когда начинаешь понимать, насколько унизительно устроен мир, поневоле предаёшься грусти. Человек суетится, копошится, страдает и умирает… Но только понравится ли такой ответ Адаму Василевичу? Ничего, если не понравится, я ему объясню». Довольный своим продвижением по ответам, Лявон откинулся на спинку парты и посмотрел вверх, по привычке ожидая увидеть небо и дружественные облака, но вверху был равнодушный белый потолок.

– Смотрим в потолок? Считаем ворон? – заметил его движение Адам Василевич. Он стал спускаться по проходу вниз, тукая по ступеням твёрдыми каблуками туфель. – Если больше ничего написать не можете, то выходите и приступайте к ответу. Зачем тянуть время?

– Сейчас, мне уже немного осталось, – Лявон опустил голову.

«Уж нет ли в этом вопросе о грусти подвоха? Вдруг и в самом деле не было в лекциях ничего подобного, а он теперь хочет меня подловить на жульничестве и выдумывании ответов? Так что же, встать и сказать, что о грусти ничего не знаю и не слышал? Нет, рискну, напишу». Лявон сосредоточился на третьей причине. Теперь нужно что-то близкое взглядам Адама Василевича. Может ли проистекать грусть от пренебрежения к спорту, или даже конкретно к биатлону? Нет, это слишком в лоб, надо расширить. Скажем, пренебрежение к здоровому образу жизни, включающему в себя игры в мяч, здоровую пищу и режим дня. Стоп, мяч здесь лишний; не мяч, а катание на лыжах. А интересно, если одновременно бежать на лыжах и предаваться метафизической грусти? Катиться по пустым полям с пилочкой леса на горизонтах, на хутор. Бывает ли грустно хуторянке? Наверное да, ведь вряд ли она играет в мяч. То есть вряд ли бегает на лыжах. Хотя почему бы и нет, цветные ленты в волосах и большой полосатый мяч. Она подбрасывает его к облакам и смеётся. Тёплый ветер раздувает сарафан. Трава. Мысли его уже путались, а голова опускалась всё ниже.

Проснулся он от окрика:

– Лявон! Вы что, спите? Ну-ка вставайте и идите отвечать! – Адам Василевич рассерженно хмурил брови, стоя у доски, но лицо его было не в состоянии принять полностью серьёзный вид и жило своей жизнью: уголки губ сами по себе усмехались, уголки глаз собирались в морщинки.

– Я ещё минуточку! – виновато попросил Лявон.

– Нет уж, хватит! Выходите.

Лявон выбрался из-за парты. Ужасно хотелось зевать, но он сдержался, крепко потерев пальцами переносицу. Кто-то сказал ему однажды, что это помогает против чихания, так почему бы не попробовать и против зевоты? Помогло. Положив билет на стол, он стал пересказывать ответ на первый вопрос, сверяясь по бумажке и стараясь на ходу добавить к написанному ещё что-нибудь. Лявону удалось необычайно растянуть свою речь, он говорил минут пять. Адам Василевич слушал и одобрительно кивал. Когда Лявон закончил, остановился и вопросительно посмотрел на него, он сделал ладонью жест, приглашающий к продолжению. «Значит, нареканий нет. Двигаемся дальше». Для ответа на второй вопрос Лявон избрал другую тактику: произнёс с выражением супружескую фразу и замолчал, глубокомысленно глядя Адаму Василевичу в глаза. Однако его глубокомысленность не нашла ответа, вместо похвалы Адам Василевич растянул губы в насмешливую улыбку:

– Вы плохо слушали, Лявон. Не «любовь – это высшая цель каждого человека», а «высшая цель всякого человека – осознать любовь»! Огромная разница, молодой человек, огромная! Не просто любовь, вон синички за окном тоже друг друга любят. Не просто любовь, а именно осознанная! О-со-знать любовь! Эх вы… А я полагал, вы понимаете. Я полагал, вы хотите работать в Академии наук. Что ж, каждому своё. Давайте третий вопрос.

Лявон так удивился, что не стал возражать и спорить. Он откашлялся и неуверенно изложил свою версию двух причин грусти. После короткой запинки он развёл руками и пожаловался, что начал описывать третью причину, но не успел, а теперь от волнения забыл.

– Очень плохо! Вот что значит просыпать и опаздывать на лекции, – сказал Адам Василевич. – Так вот, запомните: первая причина – наследственность. Если родители страдали унынием, то и ребёнку передаётся эта хвороба. Вторая причина – малоподвижный образ жизни и нелюбовь к спорту, влекущие за собой застой как в членах, так и в мозгу. Кровоснабжение мозга ухудшается, и он начинает негативно реагировать на окружающую действительность. По аналогии с болью, являющейся индикатором неполадок и поломок в организме, грусть можно рассматривать как сигнал о неверной работе сознания и психики. Третья причина грусти проистекает из второй, но лежит уже в общественной сфере: в человеке укореняется грусть, если он не имеет чётких жизненных целей и не понимает свои задачи. Вкратце так. Понятно?

Лявон послушно кивнул.

– Итак. Вы ответили только на один вопрос из трёх, а значит, провалили экзамен, – Адам Василевич уже складывал билеты в свой чёрный кожаный портфель. – Вам придётся прослушать весь курс повторно. Тем не менее, у вас впереди небольшие каникулы. В понедельник утром принесёте учебники, которые я вам выдал, и потом две недели отдыхаете. Практика в этом году под вопросом. Я уже дважды писал на телефонную станцию Пилипу, который был вашим руководителем в прошлом году, но он пока ничего не ответил. На днях схожу туда сам и поговорю с ним. В крайнем случае, вместо практики устроим дополнительные занятия. А пока можете отсыпаться! Но не забывайте о режиме дня.

Адам Василевич внимательно посмотрел на Лявона с высоты подиума и направился к двери. «Позовёт ли в гости?» – думал Лявон, рассматривая зачётку. Адам Василевич иногда звал его к себе в гости после занятий, но Лявон всегда отказывался, ему вдосталь хватало общения на лекциях. Чтобы Адам Василевич не обижался, Лявон говорил, что у выхода из университета его ждёт тётушка, и это действовало безотказно.

Но на этот раз Адам Василевич ничего не предложил. Тук-тук-тук, сделали его каблуки по паркету, открылась дверь, и снова тук-тук-тук, затихающий в коридоре. Лявон вспомнил, что забыл отдать ему авторучку. Он поднялся к верхнему окну, на то место, где стоял Адам Василевич. Небо закрывала густая листва росшего под окном тополя, и на стекло падала её подвижная мозаичная тень. Он наблюдал тень и прислушивался к своей приятной усталости и приятному сознанию двухнедельной свободы впереди. Он снова не сдал экзамен, но это давно вошло у него в привычку и не огорчало. Лявон вернулся к парте, в которой остался рюкзак, и присел отдохнуть перед дорогой домой. Положил рюкзак на парту, руки на рюкзак, голову на руки. Его нос оказался в нескольких миллиметрах от рюкзака, он пахнул спокойно и чуть кисловато. «А как пахнет тот большой полосатый мяч, который подбрасывала она?» – проплыла прозрачная мысль, и Лявон заснул.