Больше всех смертью папы был потрясён Толик. Он подолгу сидел на матрасе, ковыряя пальцем пыль в ложбинках стежков, потерянно блуждал взглядом по книжным полкам, молчал, а когда появлялся кто-нибудь из нас, хватал за руку и отчаянно всматривался в глаза. Губы его вздрагивали, брови поднимались жалобным домиком. «Помыслить не могу», – шепнул он нам, кивнув на двор, на дочерей. Мы поняли: он представил их похороны. Мы стояли у окна и наблюдали, как его беленькие девочки, хохоча, гонялись за собачками. Платьица, сандалики, голубые банты. Как мы могли его утешить? Как уговаривать, как переубеждать?
Мы попытались увлечь Толика его давней мечтой, домом на побережье. Взяв калькулятор, мы доказательно сосчитали, что к пятидесяти пяти можно построить небольшую виллу, вырастить розовый сад и жить без забот до самого конца, ещё лет двадцать. Или десять, или тридцать, тут уж как повезёт, убеждали мы Толика, от наследственности зависит; представь – двадцать лет на вилле, на берегу моря! Толик как будто заинтересовался, и даже начал выспрашивать о метрах квадратных и о сортах, но мы чувствовали, что это поверхностно.
Через несколько дней мы нашли Толика в саду под яблоней. Он выглядел виноватым, но одновременно радостным, будто освободившимся от тяжести. На его лице колебались серые тени листьев, по рукаву полз жук. Мы не проронили ни слезинки: это было предательство. Его вдова, статная румяная филологиня, даже не пожелала приблизиться – посмотрела издалека, собрала дочек, собачек и уехала, и мы были с ней согласны. Мы обрядили Толика в его любимый льняной костюм и вставили в нагрудный кармашек его любимый циркуль. Включили кассету с Ниндзя тьюн, поставили вазы с георгинами, причесались. Мама испекла пирожки с творогом. Мы сидели вокруг на табуретках, ели пирожки и чувствовали себя потерянно. Не то что бы мы злились на него, но было досадно. Только и хорошо, что папа не узнает.