Однажды за ужином, когда чайник бодро шумел, а из тостера высоко выпрыгивали поджаристые ломтики хлеба, Хулио неожиданно пожаловался, что от женщин стало плохо пахнуть.
– Воняют все как одна, просто невыносимо.
– А помыть? – предложил Валик, намазывая булку вареньем. – Гони их в ванну.
– Да мыл.
Хулио не ел, бесцельно покачивая ложечкой в чае. Он выглядел скверно: нечёсаные седые пряди, мятый воротник, безысходно опущенные уголки губ, переходящие в вялые морщины.
– Эй, – позвал Хулио, – поди сюда.
Вошла миловидная девушка в просторной байковой рубашке.
– Садись. Вот понюхайте её.
– Она же без трусов! – возмутился Толик, макая бисквит в какао. – У меня жена и дочки, я не собираюсь нюхать твоих девок!
– Я не девка, – сказала она.
– Ты только сверху понюхай, – сказал Хулио.
Мы подошли и стали её нюхать.
– Немного шипром пахнет, но это от твоей рубашки, – сказал Колик.
– Шампунем каким-то, – сказал Валик.
– Она завтракала? Ну-ка, подыши, – сказал Толик. – Зубной пастой вроде, или жвачкой.
– Огурцами, – сказал я, мне действительно так показалось.
– Всё, иди, – велел Хулио, и она ушла, на мгновенье обернувшись в дверях и прошептав «люблю тебя».
Мы сели и продолжили ужин. Колик подложил себе творога, посыпал его ровным слоем сахара и украсил концентрическими кругами корицы. Я налил ещё кофе и взял пастилы.
– Неужели вы не чувствуете? Землёй пахнет, мне даже отсюда слышно. После неё как будто облако осталось, серое, влажное. Тленом. И все они так. Сколько ни мой.
Печально было слышать от Хулио такое. Всю жизнь он прожил неунывающим оптимистом, а теперь сидел ссутулившись, сощурившись, смотрел в одну точку блёклыми слезящимися глазами. Мы молча ели. Он немного помолчал с нами, покачал головой, а потом попрощался, зашаркал к себе и больше не выходил.