Однажды за завтраком, попивая у барной стойки капучино и дожидаясь первых круассанов – мне нравилось встать пораньше и поедать их горячими – я размышлял о судьбах Истории, о древних империях, о Греции и Гиперборее, о готах и гуннах, о роли личности в путях цивилизации. И вдруг меня озарило: почему бы не отравить моих ненавистных врагов, как это совершалось испокон веков с неугодными царями и герцогами? Отравление – простой и мирный способ отправления к праотцам, не привлекающий лишнего внимания, в какой-то степени даже закономерный, «своим чередом». Некоторое затруднение вызывало то, что проклятые программисты вместо вина пили газированный оранжад «фанта», а газировку невозможно вскрыть незаметно – они тут же заметят, что пузырьков стало меньше. Поэтому оставался сложный путь – травить твёрдую пищу. Но примитивность и постоянство программистов оказывались здесь большим подспорьем: они питались одной только пиццей, которую заказывали в ресторане напротив. Впиваясь в подоспевшие круассаны, пышные и нежные, чуточку сочные, отменные, я предвкушал долгожданное – отмщение и удовлетворение. Заговорщицки подмигнув гарсону, я надвинул шляпу на глаза и, воображая себя молодым Делоном на ярком солнце, пересёк улочку и незамеченным нырнул в полумрак пиццерии. Свистнув круглых поварят, тотчас сбежавшихся ко мне с подвала и с террасы, я подробно проинструктировал их и передал в маленькие мучные ручонки три свёртка: свинец, мышьяк и цианид. Не перепеките, чумазики, иначе всё испортите! Их умильный лоснящийся хозяин поклонился мне из угла, и я улыбнулся – этот знает толк. Пока пицца пеклась, я сел за столик снаружи, вытянул ноги и раскрыл газету. Солнце пригревало, ласкало сквозь шляпу, безусловно благоволило моему замыслу, и я представлял, как это будет: «Господа, кому пиццу? Свежайшая! Ай да пицца! И, хоть до обеда ещё далеко, они повскакивают, сгрудятся вокруг, вечно голодные, вечно поношенные, вечно засаленные, и будут тянуть костистые веснушчатые руки, и хватать самые широкие куски, и жирно выжимать кетчуп, и жадно жевать, и губы будут в муке, и по подбородку потечёт жёлто-зелёное масло. И они будут корчиться в необратимых судорогах, и молить о помощи, и умирать. И я, наконец, спустя годы мучений, сброшу ярмо, сковырну клеймо и выйду на свободу, к братикам, к маме и папе!» Пиццы вынес сам хозяин – на огромных фаянсовых тарелках, щедро сырные, румяно томатные, благоухающие душицей, с присовокуплённой в знак доверия высокой бутылью уксуса. Подхватив всё разом с небывалой для меня сноровкой, я опрометью бросился в машинный цех, где корпели над паскалем и ассемблером приговорённые к умерщвлению негодяи. Первый этаж, порог, второй, третий – уже слышны их гнусавые голоса – четвёртый, двойная чёрная дверь, порог – «Господа!» – и первые повороты голов, первые бесцветные рыбьи глаза – и вдруг хруст, потеря равновесия, будто ступил в яму – полёт на пол, на дубовый в бежевых прожилках ламинат... это подломился мой каблук! Я видел на себе все плоские глаза, я видел пыль на полу, видел, как остро раскололся фаянс, как размазались по поддельным доскам пиццы, как катится вдоль плинтуса свинец, как просыпается в щели мышьяк, как испаряется цианид. «Какой ты неуклюжий, Роллтон-бой, право же. Это пицца? Что ж, ты лишил нас пиццы, сколь нежданной, столь и желанной! За это ты будешь жестоко наказан; но после. А сейчас пшёл вон!»