Колик рассказывал, что однажды с ним в камере сидел дед-рецидивист. Старенький совсем, худенький, больной, в очочках. И как-то постепенно сошлись они, сдружились, и поведал дед Колику историю своей жизни. Рассказал, что первый раз сел в пятнадцать лет, за убийство.
– В ту пору я в музыкальную школу ходил. По классу скрипки. И не то чтоб из-под родительской палки, а на самом деле музыку сильно любил. Классику. Воот… И как-то раз один парнишка знакомый, группы Лед Зепелин поклонник, говорит мне: Лед Зепелин – это вершина музыки! Нет никого лучше Лед Зепелин! Знаешь, как у молодёжи бывает. Лишнего говорят. Ну, и поплатился паренёк за свои слова. Велосипедной цепью я его. Но мне в тот раз повезло: попал к хорошему адвокату да к доброму судье. А ещё волна такая тогда поднялась, социальная, а потом ещё и амнистия, короче, вышел я всего через четыре года. Поумнел, повзрослел. Пошёл на завод работать, в техникум поступил заочно. Скрипку конечно забросил, но к музыке любовь – это ж навсегда, сам понимаешь. Барокко я тогда очень зауважал. И значит вышли мы как-то раз с мастером на перекур, слово за слово, а он и говорит: романтизм – это вершина классической музыки! Нет ничего лучше романтизма! Слышь, Колик? Так и сказал. Шуманы со всякими Шопенами, выходит, вершина! Ну и что мне, терпеть что ли было? Завалил его прямо там, в цеху, на пол, да и об станину станка пару раз головой. Воот... Тогда уж со мной церемониться не стали, впаяли дюжину без лишних разговоров. Да и то – не сбегал же с места убиения, повинился, покаялся. Ну а вообще я человек мирный, работящий, послушный – отсидел десятку положительно, и отпустили. Вышел значит я, в самом расцвете сил. Сколько мне там было, тридцатник с хвостиком. Устроился слесарем, женился, деток завёл…
– Как же она за тебя пошла? Не испугалась?
– А чего пугаться, я ж мухи не обижу. Только если за музыку. А она у меня музыку не любила вообще. За это и взял. А что я? Я хороший был мужик. Много ли хороших мужиков? Сидел, ну да, сидел. Мало ли кто сидел. Короче, жили мы душа в душу, добро наживали, на концерты ходили. В то время я стал на Генделя западать. От Генделя – душа очищается, сам ведь знаешь. Ну и как-то раз после концерта повстречали мы моего дружка. Откуда идёте? С концерта. Что слушали? Барокко. О, барокко я тоже уважаю! И говорит: Скарлатти – это вершина барокко! Нет никого лучше Скарлатти. Отправил я без лишних слов жену домой, а дружка убил. Ну а что было делать? Зарезал я его. Дали мне пятнашку, из них пять в дурке провалялся. Хорошо хоть телевизор разрешали, канал Культура, и радио. Вот там я и пристрастился к Жаруски. Ангел! Как он Генделя поёт! Воот… А потом, под конец срока, пилил с одним дрова, разговорились. Я говорю – люблю мол Генделя. А он говорит: да, Гендель! И Ценчич – это его вершина! Лучше Ценчича никто Генделя не споёт. Слышь, Колик? Ну и. Сам понимаешь. Кто ж такое стерпит? Вот и сижу...
– Ну хорошо, а толку-то? Зачем убивать было? Дал бы просто по роже. Знал же, что потом срок мотать? Всё равно на земле шесть миллиардов со своими вкусами. Всех не перебьёшь! Смысл было?
А дед отвечал Колику, что не жалеет ни о чём. Что сначала сам себя не вполне понимал, но теперь понял. Что он совершал не преступления, а своего рода музыкальные приношения, жертвы богу музыки. И пристал к Колику – какую арию Жаруски он считает вершиной? Но Колик не повёлся на провокацию и отказался отвечать.