Лишь воспоминания о днях детства, полных отрады, и о ласковых братьях не давали моей душе умереть в жестоких застенках Училища. Каждое мгновение, проведённое там, было наполнено болью и страданиями. А дни рождения, будто назло моей памяти, хранящей сокровенное, проводились в Училище с особенной бесчеловечностью. Начинались они так: Главный Программист, мучитель, собирал всех в актовом зале и, медленно обведя нас лютым взглядом, включал хорал Spiritus Festum, всегда один и тот же, якобы торжественный и возвышенный, но на деле призванный унизить и уязвить. Чтобы не слышать гадкого органного гула, я сгибался, прятался за плечи Кутеньки и вставлял в уши пальцы. Мучитель почти всегда замечал мою уловку, подбегал, ломая шеренги, хватал меня за локоть и выводил на сцену.
– Это же твой день рожденья! – шипел он мне, злобно улыбаясь, и махал в зал рукой, чтобы все подпевали и поздравляли.
Он вручал мне большой мешок с подарками – постыдными шоколадными батончиками – и мрачно ухмылялся. Все мстительно хлопали, даже добрый Кутенька. Я обливался потом, страшась, что сейчас меня заставят их есть под свист и улюлюканье, но так бывало не всегда, чаще мучитель повелевал мне взять слово. Он подталкивал меня к микрофону, кривому, облупленному, с грязью, забившейся в сеточку, с кислым запахом чужих ртов.
– Подлость, подлость!.. – отчаянно пищал я в микрофон. – Кругом одна подлость!
Главному Программисту только того и надо было – он кивал докторам, те взбегали на сцену и мигом приматывали меня ремнями к носилкам. Широкими шагами они несли меня прочь, долговязые и пожилые, с прищуром садистов, а мучитель брал слово сам и лгал в микрофон о моём переутомлении. Доктора же, не утруждаясь переносом меня в палату, прямо за кулисами раскрывали свои чёрные чемоданчики и отламывали носики у огромных ампул, а я кричал, кричал…