В северной электричке ко мне привязался старенький контролёр в шапке-петушке. Он не гнал меня, но пространно и утомительно укорял, ставя в пример себя в юности: ему, дескать, приходилось целую неделю месить цемент, чтобы скопить на билет, и ни разу он не пренебрёг. Мы сидели на последней скамье в торце вагона, и он прижимал меня к окну, стараясь дотянуться губами до моего уха – чтобы я не пропустил ни слова. Несмотря на его великодушие, я не испытывал благодарности и молча злился. Закончив фразу, он потирал пальцем свой неравномерно разросшийся пористый нос, отчего тот опасно изгибался у основания. «А всё потому, что к труду приучены были сызмальства. Я с пяти лет топор в руках держал и дрова колол». Я не сдержался и возразил наобум: «Это не вы были. Буддизм учит. Нет ни тела постоянного, ни души. Это не вы были с топором». Контролёр фыркнул: «Ерунда. Я до сих пор песню детскую люблю, которую мы на Рождество пели. Если бы я теперь был не я, разве бы я любил? А однажды топор отскочил и мне по ноге, и с тех пор шрам! Если бы я теперь был не я, разве остался бы шрам? Показать?» Он нагнулся подвернуть штанину, но я покачал головой. Что возразить, я не нашёлся. Я с тоской смотрел на унылые заснеженные поля за окном и всё сильнее подозревал контролёра в соучастии. Нельзя дать ему выследить! Зря я признался, до какой станции еду! «Мне пора». «Как? Тебе ещё две остановки!» «Нет, мне уже, я ошибся». Двери раздвинулись, и я выскочил на перрон, в лужу, под мокрый снег. Контролёр смотрел на меня из окошка и махал рукой. Трое низких мрачных мужчин наблюдали за мной из-под навеса. Чтобы сделать вид, я купил пиво и чебурек у усатой торговки с алюминиевой повозкой. Мужчины одобрительно закурили, электричка тронулась, а контролёр, удаляясь, всё махал и махал. Я ровным шагом прошёл мимо мужчин, спустился по ступенькам, швырнул пиво и чебурек в кусты и свернул на тропинку вдоль рельсов.