Мы с братиками все уродились не сахарными, ну а Колик – и вовсе без малейшей сладости, даже с изрядной горчинкой. С раннего детства его шалости отличались экспериментальностью и подчёркнутым неприличием: не шалости, а настоящие выходки. Например, забираясь вечером в постель, можно было обнаружить под одеялом литр варёных спагетти – холодных, скользких, мерзких – или липкую кучку гнилых яблок. И это только самое безобидное! За каждую подобную гнусность мы сообща колотили Колика, а папа педагогично заходил с другой стороны и воздействовал добром и уговором – и постепенно нам удалось вбить ему в голову семейные ценности.
Тогда Колик перенёс свою деструктивную активность на школу: гнул линейки, ломал угольники, царапал на партах, плескал гуашью на свежепобеленные потолки, похищал варенье из скромных вахтёрских тайников. С педагогами вёл себя угрюмо и дерзко. Учился отвратительно, но рано обнаружил неординарность мысли. Например, на замечание директора, что он не слушает урок, Колик заявил: «Да тут и слушать нечего! Вы нас обманываете, нету никакой Австралии и Океании». «Да как же нету, Коленька, миленький?» «А вот так! Вы там были что ли? Карта – это ложь! Подумаешь, карта». Короче говоря, рано стал задумываться о смыслах. Ну и, как водится, покатилось – сначала табачок, потом самогончик, потом воровство. Крал какие-то пустяки, из чистой юношеской доблести: банку сметаны в магазине, сохнущие простыни у соседки, напильники из школьной мастерской. Когда ловили – дрался, ненавидел, кусался! Начались приводы в жандармерию, педсоветы, картонные папки со штампами «Социопат» и «Мизантроп». Пропадал, не появлялся дома неделями. Мама рыдала, папа расхаживал с мрачным лицом. Возвращался худой, злой, бесшумный. Рассуждения, что нужно учиться и хорошо себя вести – чтобы выбиться в люди – чтобы быть счастливым – не убеждали его. Он смотрел так, будто с ним говорили на другом языке, и думал своё. А на угрозы о наказании и тюрьме отвечал, что мы сами в тюрьме, только этого не видим.
А по весне действительно загремел в колонию – ограбление какого-то дурацкого обувного склада, неуважение к сторожу, пощёчина жандарму. Сторож, начальник склада и жандарм пытались простить его – просили только извиниться – но он отказался наотрез.
Через год вышел взрослым. Мама ахнула, когда он снял свитер – белокаменная церковь во всю спину, с папертью, голубями и византийским амвоном внутри. Работать отказался с презрением. Вёл странную жизнь: днём спал или читал всё, что под руку попадалось, лёжа в саду на гамаке. Ночами исчезал. Подарил папе здоровенную золотую цепь. Папа выпучил глаза: «Откуда? Зачем это мне?» «Семейные ценности!» Колика в колонии слегка пришибло, но мыслил он по-прежнему неординарно. Все разговоры переводил на вопросы относительности ориентиров и возможности постижения. Потом сел снова, надолго.
И вот однажды поутру, когда все ещё спали – брякнула щеколда, скрипнула калитка. Я выглянул в окно веранды: вернулся! Пока он умывался, чистил зубы и переодевался в домашнее, я накрыл на стол, наспех, что было: початая бутылка, банка с соленьями, чёрный хлеб, картошечка. «Ну, здравствуй, Колик!» «Здорово, брат!» Расслабился понемногу, задобрел. «Как ты считаешь, Ролли, представляет ли наша цивилизация ценность?» Я считал, что представляет. «А что ценнее, Ролли, цивилизация или приятность от рюмки водки? Смотри, как тени берёзовых листьев колеблются на стекле. Обусловлено ли одно другим, Ролли?»