Глава 8. Как Лявон искал Рыгора

Лявон проснулся от грома, в той же позе, в которой заснул – за партой, с широко расставленными ногами, голова на скрещённых руках. Руки и шея затекли до деревянного состояния, и он распрямился, морщась от боли. Смиренно ожидая, пока наладится кровообращение, Лявон представлял, как кровь толчками пробивается в руки по тоненьким жилкам, закупорившимся за время сна и теперь постепенно раскрывающимся. Аудитория была наполнена прозрачными серыми сумерками, и Лявон сначала предположил, что близится ночь. Но часы на дальней стене аудитории, над доской, показывали без малого два, и это было странно: слишком светло для поздней ночи и слишком темно для середины дня. Сзади, за окнами, блеснула молния. Парты, ступени и голова Лявона отбросили мгновенные тени. Опять громыхнуло.

«Всё ясно, дождь, – Лявон вспомнил, что сдавал экзамен, опять не сдал, и что теперь впереди две недели каникул. – Пора домой. Вот только зонтика нет». Он вылез из-за парты и чуть не упал – ноги и поясница тоже невыносимо затекли и не слушались. Хотелось пить. Лявон достал из рюкзака пакет с соком и допил пару глотков, плескавшихся на дне. По-стариковски согнувшись, он спустился к выходу из аудитории, открыл дверь, держась за косяк, и заковылял по коридору вдоль стены, опираясь на неё рукой.

Постепенно кровь снова пропитала все кончики его тела, даже самые отдалённые, и старость снова отодвинулась вперёд на неопределённый срок, затаилась зародышем, маленькая и невидимая. Но Лявона трудно было отвлечь или обмануть, он уже заметил её и заклеймил презрительной мыслью: «Как это унизительно – знать, что тебя неизбежно ждёт жалкая старость и смерть». Гордо сощурившись, он несколько минут смотрел из окна коридора на дождь. Надо было переждать его. Чтобы занять время, Лявон решил заглянуть в столовую на первом этаже и выпить там ещё сока. Шаги в пустых коридорах отдавались лёгким эхом, упругий звук линолеума сменился на поскрипывание паркета у центральной лестницы и опять вернулся, когда он прошёл в правое крыло здания. Достигнув конца коридора, Лявон спустился по боковой лестнице вниз.

* * *

Двустворчатые двери в столовую, выкрашенные в тот же толстослойный серый глянец, что и двери аудиторий, были распахнуты. Приближаясь к ним, Лявон услышал голос. Скорее всего, голос принадлежал Янке, повару, но с кем он мог разговаривать? Может, Адам Василевич зашёл пообедать? Голос был немного приглушён, видимо, он доносился из кухни. У порога Лявон остановился, удивлённый до крайности: Янка декламировал стихи.

В сырой тиши столовой
Жизнь замедляет бег.
С медлительностью рек
Струится дух перловый.

Прислушиваясь, Лявон шагнул вперёд и стал в дверном проёме. Небольшая столовая с двумя рядами покрытых скатертями столов пустовала, за большими окнами капал стихающий дождик. Справа блестела нержавейкой линия раздачи, чистая и холодная.

Прохладными руками
Вздымаю высоко
Кленовое древко,
Неслышной славы знамя.

Чтение исходило из подсобки. Лявон тихонько подошёл к ближайшему столу и сел на стул. К его досаде, ножки стула под тяжестью тела сдвинулись и громко скрежетнули по полу. В подсобке тут же раздался глухой удар, наводящий на мысль о прыжке с табуретки. В столовую выскочил Янка и испуганно уставился на Лявона.

– Привет! Как тебя занесло сюда в субботу? – он был на пару лет старше Лявона, невысок, светловолос и светлоглаз, в белой футболке и широких пёстрых шортах. – Экзамен пересдаёшь?

– Да нет, просто зашёл к тебе сока попить.

Они озабоченно смотрели друг на друга. Янка был смущён тем, что его декламацию наверняка услышали, а Лявон усиленно думал над прозвучавшим словом «суббота».

– Ты уверен, что сегодня суббота? – наконец спросил Лявон.

– Конечно! Вчера была пятница и экзамен у дневников, – «дневниками» называли студентов, учащихся на дневном отделении; сам же Янка учился на заочном, одновременно работая поваром в столовой. – У меня ещё Адам Василевич завтракал, булочки с джемом и жиденький кофе, американо, как он любит. Да что случилось-то? Ты думал, что сегодня пятница, и на экзамен пришёл?

– Да нет же, на экзамене я был…

– И что, завалил?

– Завалил…

– А какие билеты попались?

Лявону не хотелось говорить об экзамене и, чтобы перевести разговор на другую тему, он выразил восхищение услышанными стихами. Янка сразу обо всём забыл и потупился. Лявон плохо разбирался в поэзии, но для поддержания разговора спросил, кто любимый поэт Янки. Выяснилось, что повар – приверженец символистов, но превыше всех ставит Рильке. А поэты вроде Есенина – его идеологические враги. Янка стал читать Лявону Рильке в своём переводе. Он читал проникновенно и с выражением, кончик его маленького круглого носа двигался в такт словам, а руки производили зачатки жестов, не успевающих оформиться. Янка в своей новой роли очень понравился Лявону, но Рильке показался ему слишком туманным. Он попросил Янку почитать ещё свои стихи, а заодно напомнил об апельсиновом соке. Оба его желания были удовлетворены сразу и со щедростью: Янка вынес ему двухлитровый пакет сока и прочёл цикл свеженаписанных сонетов, посвящённых ночным переживаниям и впечатлениям. Шорохи, тусклые отблески, принесённые лёгким ветерком запахи, глубина тёмных беззвёздных небес, безмолвный взгляд отовсюду, бессмертие, прошлое и будущее.

Приснился странный сон:
Текла река борща.
Я медленно вошёл.
Туга и горяча
Была его струя,
Поток багровый нёс
Сметаны острова.
Затрепетал мой нос,
И я поплыл туда,
Где начался восход.
Свекольная гряда
Там скрыла горизонт,
Там ароматный пар
Окутал солнца шар.

Янка выслушал похвалу как должное, и, помолчав, высказал убеждение, что самым важным достоинством поэзии является её возвышенность и оторванность от земной реальности, очевидной только для глаз и вовсе не объективной.

– Возьми само слово «очевидный». Мы привыкли, что оно означает несомненность некоего факта или явления, но забываем о его этимологии. Слово «очевидный» произошло от выражения «видеть очами»; но согласись, что видимость не всегда отражает суть явления.

Лявон этого не понял.

– Всё очень просто! – Янка сел напротив Лявона. – Вот например сок, который ты пьёшь. Для глаз это не более чем оранжевая жидкость, но для поэта – душа южных плодов, содержащая в себе солнце, и в то же время освежающая влага. Понимаешь? Единство огня солнца и воды земли. Удивительно, правда?

– Пожалуй. Но почему нельзя воспеть оранжевую жидкость как таковую? Как ты оранжева, о жидкость, как текуча! Мельчайшие волокна апельсина содержишь ты в себе, как рот содержит зубы.

На последних словах Янка поморщился.

– Про рот и зубы вышло слишком грубо. Лучше бы сказать: «как ночь содержит звёзды». А потом некоторые свойства ночи и звёзд перенести назад на сок. Это будет немного примитивно, но для начала сойдёт. Мне кажется, ты тоже смог бы писать стихи, в тебе есть чувство.

Так они беседовали, пока в окне не появилось солнце, пустив яркий косой квадрат по скатерти. Лявон вспомнил о времени, о субботе, об уговоре с Рыгором и перестал слушать Янку. «Уже почти три! Как я опоздал… И что теперь делать?»

– Скажи, Янка, если бы ты условился с человеком о встрече, а человек опаздывал, сколько бы ты его прождал?

– Пятнадцать минут, – не задумываясь, ответил Янка, – Ты куда-то опаздываешь?

– Да. Извини, но мне уже пора.

Янка пригласил его заходить почаще, и Лявон обещал. Они прошли по коридору к чёрному ходу, Янка достал из кармана огромную связку ключей и отпер почти незаметную в тени дверь. Лявон пожал ему руку и вышел, оказавшись на аллее студенческого городка, неподалёку от того места, где стоял расписанный им синий ящик на ножке. Не оборачиваясь, он пошёл вперёд, к главным воротам, и остановился только когда услышал за спиной звук закрывающейся двери. Лявону хотелось поразмыслить в неподвижности, но если бы он остановился сразу, Янка мог снова на него напасть с разговорами.

«Сколько бы я ждал на месте Рыгора? – он стоял на краю аллеи, разглядывая траву под ногами. – Ради такого серьёзного дела можно прождать столько, сколько понадобится. Мало ли что может приключиться с человеком. Но Рыгор – не такой. Все люди разные, и равняться на себя глупо. Надо попытаться смоделировать в своём сознании Рыгора и просчитать его возможные шаги. Итак, зная активную натуру Рыгора, можно сказать уверенно, что так долго ждать он не станет. Возможно, он ограбил банк сам? Нет, скорее всего, он не стал этого делать, иначе зачем бы ему вообще понадобился напарник. Но, ограблен банк или не ограблен, Рыгор уже оттуда в любом случае ушёл. Главный вопрос теперь – где его искать? Скорее всего, в бане, ведь по субботам он всегда парится».

* * *

К пяти часам Лявон добрался до чижовской бани и расспросил о Рыгоре буфетчика и банщика. Оба без колебаний сказали, что Рыгор сегодня не появлялся. Можно было бы зайти внутрь и убедиться в их словах самому, но вечерняя баня, едва тёплая, грязная и отсыревшая, непреодолимо отталкивала Лявона. Он немного отдохнул в полупустом уже буфете, освежаясь соком и собираясь с мыслями. Следующим по вероятности местом нахождения Рыгора был дом, и Лявон достал из рюкзака его письмо с приглашением, чтобы проверить адрес. «Улица Голодеда. Какое странное название», – думал Лявон, рассматривая конверт и пытаясь проникнуть в скрытое значение слов по твёрдому и неуклюжему почерку Рыгора. Когда подошёл буфетчик, Лявон спросил его об улице Глодеда, и тот махнул рукой в южном направлении:

– Это недалеко. Перейдёшь через мост, потом ещё минут двадцать вдоль парка, и ты на месте.

– А почему такое название – Голодеда?

– Кто его знает! Может, историческая фамилия, а может, они сами придумали.

– Кто они?

– Жители, кто! – буфетчика позвали к стойке, он подмигнул Лявону и отошёл.

Двадцать минут ходьбы – не так уж и далеко. Лявон пошевелил пальцами в туфлях и поморщился: там было влажно и натружено. Не плюнуть ли на всю эту затею? – скользнула малодушная мысль. Но нет! Долг – прежде всего. Собравшись с духом, Лявон поднялся и вышел из бани.

После дождя вечереющий воздух был особенно тих и золотист, с чуть прохладной, приятной влажностью. Налево от бани дорога шла под гору, переходила в мост, а за ним клубился тёмно-зелёный массив парка. Лявон зашагал, представляя, как его пыльные туфли чертят по земле новую, ещё не хоженую траекторию. Мост встретил его гулкими металлическими пластинами под ногами и широким, светлым видом на водохранилище. Лявон замедлился, постоял, вглядываясь в противоположный берег, горизонт и целиком открытые взгляду небесные просторы, но скоро встрепенулся и двинулся дальше. Проходя мимо парка, отграниченного от улицы линией высоких кустов, он видел в просветы их ветвей то спортивных парней, отжимающихся на брусьях, то дедушек с собаками, то бородатых, громко смеющихся мужиков, устраивающих пикники в густых травах под берёзами.

* * *

Дойдя до перекрёстка с кинотеатром, Лявон наудачу свернул направо и угадал: дом Рыгора нашёлся неподалёку, в тихом дворе за девятиэтажкой. Возле второго подъезда беседовали два старичка. Он ещё раз достал конверт и проверил номер квартиры; оказалось, что ему нужен как раз второй. Старички не обращали на Лявона никакого внимания, и он замедлил шаг, рассматривая их и прислушиваясь.

Один из старичков, в толстой рубашке в голубую и синюю клетку, с кислым видом слушал, а другой, в сером пиджачке, держал в руках раскрытый толстый том и читал: «…Теперь, когда он рассказывал всё это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своём маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одарённые способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины».

– Это откуда? – дружелюбно спросил Лявон, воспользовавшись концом предложения. Он чувствовал расположение, и даже умиление по отношению к этим маленьким, худеньким и седовласым людям.

– «Война и мир», – с достоинством отвечал старичок.

Он заложил читаемую страницу указательным пальцем и повернул том коричневой обложкой вверх, как будто Лявон сомневался, что это в самом деле «Война и мир», и мог удостовериться. Старичок в рубашке тоже воспользовался паузой – он фыркнул, взмахнул рукой и победоносно заявил:

– Ну, разве это не чушь? Чушь и сумасбродство! Сексизм и мужской эгоцентризм. Я не удивлюсь, если в следующее главе он спросит, есть ли у женщины душа! – и, чтобы оппонент не успел возразить, он обратился к Лявону: – Вы кого-то ищете, молодой человек?

– Да, я иду к Рыгору, автослесарю. Ведь он в этом подъезде живёт?

– В этом, но сейчас у них нет никого. Рыгор в бане, он же у нас заядлый банщик, а тата его на работе.

– На работе? В субботу? В шесть вечера?

– Милый юноша, – старичок с укоризной посмотрел на Лявона, – Рыгоров тата – сапожник. Вы представляете, сколько работы у сапожника? Ходоков много, и каждому нужна обувка. А он – человек ответственный, любит, чтобы всё в срок, и чтобы всё идеально. Ему и субботы мало! Корпит, не разгибая спины. И очень, очень качественно. Рекомендую! При надобности – только к нему! Только к нему идите; здесь недалеко, в Доме быта.

– К слову, Василь, – заметил старичок в пиджаке, – Раз уж ты упомянул сапожное ремесло. Надеюсь, ты не станешь спорить, что мысли Толстого не есть порождение праздного ума и лености? Надеюсь, тебе не придётся рассказывать, что он собственноручно шил сапоги?

– И что это доказывает? – охотно возобновил спор дядя Василь, уже забыв о Лявоне. – Михась, мне очень интересно услышать, что ты собираешься этим доказать!

Лявон, досадуя на нехватку времени, не позволяющую ему принять участие в такой поучительной беседе, поспешил назад, к перекрёстку с кинотеатром. Он рассчитывал, что Дом быта находится именно там, и надеялся узнать у таты, где искать Рыгора. «Странно только, почему старички тоже зовут его татой? Было бы намного логичнее, зови они его по имени, как ровесника и друга», – думал Лявон на ходу. Он обошёл кинотеатр со старыми выцветшими афишами каких-то невнятных фильмов ужасов, изображающих оживших мертвецов и испуганных убегающих людей, и увидел в нескольких сотнях метров впереди Дом быта.

* * *

Прямо над входом висел указатель служб и услуг. Сапожная мастерская, обозначенная красной стрелкой, располагалась не в основном здании, а где-то слева. Пройдя за угол, Лявон увидел необычную по форме белую пристройку со светящейся надписью «Ремонт обуви».

Открыв дверь, Лявон оказался в тёмном зальчике с приёмным окошком, серой дверью и одинокой стеклянной витриной, в которой висел образец сапога, прейскурант и невнятные пожелтевшие объявления. Лявон заглянул в окошко. Во внутреннем помещении стоял стул, а за ним помещался стеллаж с квадратными ячейками, в каждой из которых лежала пара обуви и бумажка – видимо, с пометкой о владельце и сроке ремонта. Справа, из удалённой комнаты, падал свет и слышалась негромкая музыка. Вытянув голову и пытаясь что-нибудь рассмотреть, Лявон кашлянул.

Послышался звук сдвигаемого табурета, короткое шарканье ног, и в проёме показался огромный тата в коричневом кожаном фартуке, закрывающим его грудь, пояс и бёдра до колен. На его левую руку был надет ботинок, а в правой он держал длинное шило, блеснувшее сталью.

– А-а, сынок. Помню, помню тебя, – сказал тата, приближаясь. – Как, говоришь, зовут тебя? Лявон, да, Лявон. Заходи-ка вот сюда.

На его лице наметилась улыбка, приводя в движение морщины на щеках. «Если бы он улыбнулся сильнее, появились бы ямочки», – отметил Лявон. Тата открыл серую дверь рядом с окошком и сделал приглашающий жест. Лявон прошёл внутрь и свернул вслед за татой направо. В мастерской таты оказалось всего одно небольшое окно, выходящее на забор электрической подстанции, но на потолке горели ряды длинных люминесцентных трубок, заливая комнату ярким белым светом. Стены комнаты были заняты ячеистыми стеллажами с обувью, а посередине стоял большой зелёный верстак с тисками и наждачным станком. Пахло сладковатым резиновым клеем.

– Садись, – тата указал на облезлый стул с металлическими ножками. – Что привело тебя ко мне?

– Я Рыгора ищу. В бане его нет, дома нет. Старички возле вашего подъезда сказали мне, где вы работаете, вот я и пришёл спросить. Может, вы знаете, где его можно найти?

– Зачем тебе Рыгор, сынок? – тата пристально рассмотрел что-то на ботинке, надетом на руку, поставил его на верстак и включил станок.

– Мы с ним договорились встретиться сегодня, а я опоздал. Теперь вот ищу его везде.

Тата, не глядя на Лявона и не отвечая, раскатисто высморкался в платок, промокнул ноздри сухим его кончиком, а потом выдвинул ящик верстака и, лязгнув, вытащил оттуда большой нож, сделанный из широкой стальной пластины. Подвинувшись к наждаку, вращающемуся с мощным гулом, он аккуратным движением прижал нож к поверхности камня. Брызнули искры. Спустя полминуты тата остановил станок, поднял нож к глазам и, прищурившись, оценил линию лезвия.

Лявон, не тяготясь молчанием, вдыхал приятный запах клея и рассматривал необычные предметы, которыми была наполнена мастерская: куски рифлёной резины, мотки толстых ниток разных цветов, баночки с гвоздями, картонные коробки, полные каблуков и подошв, неровные полосы чёрной и рыжей кожи, коллекцию грозных ножниц пугающей формы. Вдруг Лявон заметил, что тата повернул голову и исподлобья смотрит ему в лицо. Внутри у него что-то сжалось, и он, холодея, поднялся со стула. Тата надвигался, нож в огромной ладони был направлен на Лявона. На лезвии играли холодные люминесцентные блики. Лявон отступил к двери.

– Мой тебе совет, сынок, – медленно и негромко сказал тата, – Оставь мысли о Рыгоре. Если ещё увижу тебя с ним, то ты об этом пожалеешь. Давай, беги отсюда.

«Сумасшедший старик! – думал Лявон, возвращаясь к бане, – Он со всеми так, или только со мной? Неудивительно, что Рыгор хочет жить отдельно. Странно, как он ещё жив остался». Испуг придал Лявону сил, он забыл об усталости и быстро шёл обратно вдоль парка, подняв левую руку и ведя пальцами по ветвям кустов. Он уже решил, что теперь отправится к банку и будет ждать там Рыгора до последнего. Постепенно успокаиваясь, он снова перешёл мост и замедлил шаг, колеблясь – не заглянуть ли в баню ещё раз, чтобы выяснить самый короткий путь к банку. Солнце стояло ещё довольно высоко над домами Серебрянки, и Лявон, рассудив, что оно сейчас на западе или северо-западе, и если идти по направлению к нему, по возможности забирая чуть левее, то мимо района Юго-Запад никак не промахнёшься. В баню он заходить не стал и двинулся к солнцу, по улице Крупской.

Рассуждения его оказались верными, но он потратил на дорогу значительно больше времени, чем рассчитывал. В начале восьмого, когда Лявон вышел на улицу Ванеева, появились большие вечерние жуки, с коротким гулом пролетающие между деревьями, а ещё через полчаса, приближаясь к проспекту Маяковского, он наблюдал, как остывающий диск солнца касается крыш пятиэтажек. Мимо аэродрома он проходил уже в сумерках, свернул на Железнодорожную улицу в свете затеплившихся фонарей, и без четверти девять вышел на финишную прямую: впереди просматривалось крупное, тёмное здание банка.

Глупо было надеяться встретить Рыгора, но Лявон всё равно всматривался в каждую тень, отдалённо напоминающую фигуру человека. У мостика, ведущего к главному входу в банк, он остановился. Мостик освещался фонарями в виде молочно-белых шаров на высоких ножках, и надпись, оставленную на асфальте Рыгором, даже можно было прочесть. Надпись порадовала и ободрила бы Лявона, но разглядывать асфальт ему и в голову не пришло. Увидев впереди автобусную остановку с парой лавочек, он подошёл к ним и присел. За день он до крайности устал, хотел спать и мечтал об апельсиновом соке, последний глоток которого был выпит ещё час назад.

* * *

За дорогой уютно светились окна Макдональдса, в который Лявон по бедности никогда не ходил. Но теперь он был так утомлён, что махнул рукой на все экономические соображения. Собрав силы, он снова встал и пошёл на свет, досадуя о том, что был бы уже сказочно богат, если бы так по-глупому не проспал ограбление. Макдональдс окружали ряды круглых летних столиков с лёгкими металлическими стульями, поблёскивающими в свете окон и фонарей. Внутри было безлюдно, пахло свежестью и стиральным порошком. Лявон приблизился к стойке и вежливо покашлял, но никто не отзывался. «Но раз входная дверь открыта, кто-то должен работать? Подожду».

Лявон не ошибся – вскоре за поворотом коридора послышался стук, шаги, а потом показался Янка с ведром и шваброй, одетый в чёрные брюки со стрелкой и голубую рубашку.

– Янка? – Лявон не поверил своим глазам.

– Привет! Чему ты так удивляешься? – Янка, улыбаясь, поставил ведро на пол и протянул руку, сжатую в кулак и повёрнутую так, чтобы Лявон пожал её за запястье. – Извини, руки грязные, туалет мыл. Да, я здесь подрабатываю по вечерам! А тебя как сюда занесло?

– Да вот… Зашёл сока выпить. Есть апельсиновый сок у тебя? – от неожиданной встречи Лявон сконфузился, будто его поймали на чём-то постыдном.

– Конечно есть.

Янка отнёс ведро и швабру в подсобку, сбегал вымыть руки и принёс Лявону три жёлто-оранжевых пакетика. Они присели за столик у окна. Чтобы объяснить своё появление, Лявону пришлось на ходу сочинить неуклюжую историю о живущем неподалёку двоюродном брате, к которому он шёл в гости. Впрочем, Янка не стал вдаваться в подробности, ему не терпелось поделиться с Лявоном плодом своего очередного вдохновения:

Хлеб и картофель. Неродные братья.
Возьми, всмотрись, вкуси, почувствуй запах!
И вдруг пойми, что невозможно счастье:
Два совершенства, встретясь, затухают.

Он декламировал ещё более проникновенно и мелодично, чем утром, и Лявону в какой-то момент показалось, что Янка поёт.

– Это прекрасно! – сказал он. – Не хватает только музыки, получилась бы необычайно красивая песня.

Янка с горечью отвечал, что его стихи наверняка не заинтересуют ни композиторов, ни певцов, ни слушателей, они слишком далеки от привычных им тем.

– Любовь, женщины и их окрестности! Вот и всё, что интересует как создателя, так и потребителя песен. Единственная струна, на которой они могут играть и звук которой способны услышать. Есенин! – и Янка подробно распространился на тему своего нелюбимого поэта.

Лявон внимательно слушал и кивал головой. Когда Янка прервался, он заметил:

– Мир устроен несправедливо – это моё глубокое убеждение.

* * *

Через полчаса Янка объявил, что ему пора закрываться и предложил Лявону немного подождать, а потом пойти вместе. Но Лявон отказался, изобразив засидевшегося, спохватившегося и теперь торопящегося человека. Он распрощался с Янкой и, волоча ноги по асфальту, вернулся на автобусную остановку. Откинувшись на спинку скамьи, Лявон сонно смотрел, как гаснут окна Макдональдса. Он приготовился спрятаться за скамьёй, если Янка пойдёт в эту сторону, и ждал. Но Янка всё не шёл и не шёл, и Лявон закрыл глаза.