1. Тихим лугом
Отец Вениамин шёл тихим гороховым лугом, любуясь на высокие небеса в белёсых осенних разводах. Он положил себе добраться засветло до леса, тёмной кромкой виденного в полдень с холма. Нагибаясь, срывал бурые стручки, совал через плечо в суму. Даст Бог день, даст Бог и пищу. Переступал бугристые кротовые горки, пугал пушистых сурков и серых перепелов, посвистал издалека лисице. Хорошо идти по травам, и зелёным, и сухим, с цветочками и венчиками. Мягко ногам, легко дыханию. Было так тепло, что он снял шинель, сложил вдвое и втрое, завязал рукавами вкруг пояса. Ветерок овевал его старое, но сильное тело, солнышко ласково грело. Сколь милостив Господь ко мне грешному! От умиления и полноты он запел вполголоса свою любимую «как ходил да грешный человече».
Луг пошёл в гору, в длинный пологий холм, и спустя полчаса отец Вениамин, поднявшись наверх, увидел близко впереди лес. Хвойно-лиственный, чёрный, зелёный, оранжевый. Солнце садилось, тянуло прохладой, и он, бодро вздрогнув, оделся. Ноги устали, в животе тянуло. Скоро, скоро уже, тело моё, потерпи. Я кормлю тебя, пою, не утруждаю сверх меры, но помни о главенстве духа и не ропщи. Он сверился с компасом: да верно, завтра лесом. Хорошо бы реку встретить, воды мало. Должна быть река в холмах, душой чую. Он шагал вдоль молодняка, ища место для костра и ночлега. Здесь? Нет, жалко жечь, ёлочки молоденькие, пушистые. Здесь иван-чай, здесь тимьян. А вот и хорошее место.
Отец Вениамин снял суму и потопал, приминая низкую травку. Прошёл по кромке леса, собрал хворост, притащил несколько сухих сосёнок. Спички кончаются. Костерок весело занялся, задымил. Пока не стемнело, отец Вениамин достал из сумы зеркальце, рассмотрел лицо. За день на коже проклюнулись новые пиписьки, крохотные, тугие, беленькие. Грехи молодости, доселе неизжитые. Раз растут, и поделать ничего не могу, значит, не очистился я, и сидит во мне грех. И хорошо, и хорошо, принимай со смирением, попирай гордыню. Он беспощадно сковыривал пиписьки ногтем, щелчком стряхивал в костёр и, послюнив палец, растирал кровавое пятнышко. Чисто. Подложил в огонь сучки потолще, воткнул две рогатины, повесил на палку котелок. Воды в бутыли как раз на супчик. Налущил гороха, бросил листиков тимьяна. Темнело.
Шорох в отдалении, шаги. Кто-то идёт. Полон мир людей и зверей, в любой глуши тварь встречается. Приблизился. Фигура среднего роста, похожа на человеческую, и ноги, и руки, и голова. Парень, в одеждах, длинноволосый.
– Здравствуй! Иди, поешь со мной.
Лицо ясное, приветливое, глаза со смыслом, только с руками что-то не так. Ох, времена наши грешные, Господи…
2. Михаил
– Как звать тебя, милый человек?
– Михаил.
– Говоришь, значит? Добро, добро. А по глазам вроде молодой.
– Дык!
– С мамкой, значит, рос? В семье?
– В семье.
– В Бога веруешь?
Михаил, кажется, не понял вопроса и только улыбнулся ровными зубами в ответ. Он нагнулся на бок, повозился и протянул в свет костра полдюжины жирных сурков, держа их за ноги.
– Смотри!
Улыбается так, что залюбуешься.
– Съедим?
– Эх, да что там есть-то! Косточки да шкурка! И зачем ты их, Михаил? На что они тебе, безобидные? – отец Вениамин с огорчением ковырнул щёку.
– Окорочка у них вкусны! А ты что ешь? – кивнул на котелок.
– Горох.
– Горох!
Михаил засмеялся. Добрый мальчик. Когда смеётся человек, сразу видно, каков он. Михаил, смеясь, присел, достал нож и, растягивая двумя руками меховые тельца, двумя другими ловко взрезал и сдирал шкурки. Треск косточек, скрип жил, честный охотник. Как он их убил? Обстругивает прутики, нанизывает окорочка. Блеснул глазами:
– Готов твой горох?
Отец Вениамин зачерпнул ложкой и, выпячивая губы, попробовал. Готов, разварился. Он снял котелок и поставил в траву, освобождая огонь. Дал ложку Михаилу. Дуя, они по очереди ели гороховый суп, а Михаил, посматривая одним глазом, поворачивал над пламенем шашлычки. Пахло славно: остро, ярко, съедобно. «Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас». Не буду есть. «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Или съесть? Отец Вениамин взял у Михаила прутик с сурком и ел.
– Куда идёшь, отец?
– В Иерусалим.
– Это что?
Воды больше не было, и они запили окорочка гороховым бульоном.
– Это город. Там Гроб Господень. Оттуда Господь вознёсся на небо.
Михаил лукаво покачал головой, как бы говоря: верю, да не верю.
– Далеко ли?
– Далеко. За двумя океанами да за тремя материками.
– А почто пешком?
– Обет я дал. Всю землю обошёл, правду искал. Нигде правды нет – только грех, неверие и тьма. И было мне озарение. И вот, иду теперь в Иерусалим, и останусь там до самой смерти. Буду Господа умолять о прощении.
– До смерти! Ха-ха! Что ж за озарение такое было тебе?
– Что близок Апокалипсис. Что дано человекам последнее испытание великое. А соблазны, брат Михаил, столь сильны, что никто не спасётся. Вот и иду. Молить буду Господа о снисхождении, а Богородицу – о заступничестве.
– Ужели ты вознамерился Господа переубеждать?
– Не переубеждать, но плакать и каяться. Нет для милосердия Господа пределов. Верую. Таков обет мой – раскаяние, смирение и надежда.
Михаил сладко вздохнул, но вздох его, очевидно, относился не к беседе, а к насыщению. Он похлопал себя по животу и перевёл тему.
– Что видел ты, отец, в далёких краях?
– Страх смертельный там творится, на юге мира нашего. Так люди от света отдалились, что и облик свой утратили, и душу; не отличишь уже, кто человеком родился, а кто – нежить поганая. Не к ночи рассказы такие будут.
– Ладно. Однако как ты говоришь, что всю землю обошёл, когда у нас не был? Пошли к нам в гости. У меня отцы да братья всем людям рады.
– Далеко ли?
– Недалеко. Два часа ходу.
– А и пойдём поутру. И я людям рад, стосковался. А сейчас спать давай.
Отец Вениамин встал на колени, взял из сумы белый свёрток, развернул ткань: Христос Пантократор в золотой рамочке. Минут десять он молился с большим сосредоточением, а потом спрятал икону, лёг и укрылся шинелью. Он уже почти заснул, когда зашуршало, и Михаил, опустившись рядом, приподнял подол шинели и подвинулся к нему.
– Ты что?
– Погладь меня.
– Нет. Отойди, – отец Вениамин отобрал подол и закутался плотнее. – Это грех. Не губи свою душу.
– Что значит грех?
– Что душе вредит. Что против воли Господа. Гони мысли блудливые и спи.
3. Горестно
Родное селение Михаила стояло посреди овсяного поля, на берегу медленной, по-осеннему зелёной реки. Квадратные разноцветные домики, свежая краска, большие окна, ухоженные кусты гортензии, до сих пор цветущей. Навстречу путникам выбежали весёлые молодые лабрадоры, лаяли, виляли хвостами и прыгали вокруг. Михаил повёл отца Вениамина к жёлтому дому с большой террасой, на которой сидели за столом двое мужчин средних лет, блондин и брюнет.
– Папочки, доброе утро, я привёл гостя!
Они поднялись и, протягивая руки, радушно приветствовали отца Вениамина.
– Михаил.
– Михаил.
– Вениамин.
Они усадили отца Вениамина за стол, налили крепкого чёрного чаю, подвинули поближе печенье, бублики и пряники, нарезали овсяного пирога с яблоками. Михаил-блондин, с курчавой бородкой, был высок и строен, а Михаил-брюнет, мощный и широкоплечий, имел большой круглый живот. Оба носили синие джинсы и лёгкие цветные куртки поверх клетчатых рубашек. Отец Вениамин, нахваливая пирог, рассказал, что направляется пешим ходом в Иерусалим, и Михаилы уважительно одобрили.
– А мы уже много лет не выбирались никуда.
– Существуем тихо, деток воспитываем.
– Ох и молодцы вы! – покачал головой отец Вениамин. – Богоугодной жизнью живёте. Мало кто в наше время деток растит – больно хлопотно да опасно.
– Верно. Зато сколько радости и удовлетворения! Лучше детей в этой жизни и нет ничего. Нет лучшей отрады – видеть, как они на глазах мужают, ума набираются.
– А что хлопотно да опасно – так мы это по-своему решили, первые годы несмышлёные держим их в чугунных цистернах, чтоб не разрастались безмерно и по безмыслию вреда не чинили.
– Учим их добротой и ласкою, а когда подрастут немного, говорить и понимать станут, тогда уж на свет выпускаем.
– Мудро придумано! Просто и мудро, – восхитился отец Вениамин. – Вот на таких благодетельных людях свет и держится, терпеливых да трудолюбивых. А что же матушки, жёны ваши, спят ещё?
– Нету у нас ни жён, ни матушек, – усмехнулся Михаил-блондин.
– На что они нам? – Михаил-брюнет погладил себя по животу.
– Мы сами раз в год рожаем, по очереди, один год Миша, другой год я.
– Всё бы хорошо, но самое опасное – последние месяцы, – взгляд Михаила-брюнета исполнился тревоги и грусти. – Когда младенчик в чреве телом своим уже управлять способен, а ты на него повлиять никак не можешь. Такие несчастья у нас случались…
– Нет, – прервал их отец Вениамин твёрдо. – Не должно так жить. Господь создал для продолжения рода мужчину и женщину. А вы кто? То, что у вас здесь – называется содомия и есть страшный грех.
– Отчего грех? – тряхнул чубом Михаил-блондин. – Разве мы кому худо делаем?
– Мы и друг друга любим, и детей наших, и землю родную, – брюнет широким жестом обвёл селение, и работающие топорами и пилами парни у соседнего дома подняли руки и помахали ему.
– Однополие честнее, – добавил блондин, – Всё справедливо и равноправно. Все труды и тяготы – сообща.
– Не наше дело судить о справедливости! – отвечал отец Вениамин сурово. – Не в силах наш ум понять пути Господни. Господь создал нас, подарил нам мир, и человек праведный по Его заветам поступать должен, а не по своему слабому разумению.
Они молча смотрели на него. Блондин поглаживал руку Михаила-сына, утешая и успокаивая. Отец Вениамин встал.
– Горестно. Горестно, когда люди, доброту в сердце имеющие, заблуждаются в сетях бесовских и живут неправедно. Понимаю теперь, отчего ваш сын ночью возлечь со мной желал. Молитесь, и да пошлёт вам Господь Бог раскаяние. И я молиться за вас буду. Прощайте.
Они не ответили. Он спустился по ступеням и пошёл прочь. Михаил-сын догнал его, подал суму и стоял, глядя вслед. Собаки с минуту бежали рядом, провожая, а потом опустили хвосты и отстали. Замедлив шаг, отец Вениамин отряхнул прах земли содомитов со стоп своих.
4. Семя зла
Отец Вениамин омыл в реке лицо, набрал в бутыль воды и двинулся по тропинке вдоль течения. Вниз по матушке по Волге... Но петь не хотелось – горестно, когда кругом ошибки людские. Видишь, знаешь, да как исправишь? Свою веру, жизнью выстраданную, в чужую голову не вложишь. Перешагивал узловатые корни сосен, видел клоки шерсти на стволах. Волки, лоси, косули. Видел чешую в трещинах старой коры. Чья чешуя? Слышал женский смех и музыку вдалеке, видел промельки белого тела. Жизнь повсюду. Среди дерев, на мхах, мужчина обнимал женщину, что-то шептал, она хохотала, отталкивала. Что ж, коли муж с женою – нет в том греха. Мужчина полез на женщину, и отец Вениамин отвернулся, чтобы не распаляться. Он шёл, и музыка становилась громче, берег выше, промежутки между стволами – светлее. Короткий лес. Что откроется мне за ним?
Открылся океан, огромный и неожиданный, с дрожанием солнечных лучиков в голубой волне, с парусником на горизонте. Отец Вениамин стоял на травянистом обрыве, умиляясь красотою вида. Слева струилась между камней и мирно впадала в океан река, направо протянулся широкий песчаный пляж с многочисленными купальщиками. Одни резвились и вели хороводы в пене волн, другие строили замки из песка, третьи, пританцовывая, внимали музыке. Струнный квартет играл сарабанду из Телемана. Все были наги, и отец Вениамин вздохнул. Где нагота и веселье, там и порок, ибо нет невинности со времён грехопадения. Он присел на обрыв, толкнулся руками и поехал на заду вниз, увлекая за собой струи белого песка. Как бы это мне понезаметней. Но его уже увидали и спешили к нему:
– Здравствуй, отец! – басил мощный детина с рыжей шерстью на торсе и толстенным… отец Вениамин нахмурился и отвёл глаза.
– Здравствуй! Куда путь держишь? – мелодично пела черноокая дева с тяжёлыми грудями.
– Я иду в Иерусалим, ко Гробу Господнему.
– Долог путь твой! Чай утомился? Раздели с нами пищу, да поведай о странствиях.
Что ж. Они привели его к столу, накрытому у самой воды, поднесли вина в серебряном кубке, подали корзину с валованами и тарталетками, подали горшок с грибным кокотом. Квартет начал в его честь торжественного Куперена, хороводы остановились и почтительно окружили стол. Многие мужчины имели рыбьи хвосты и называли себя тритонами, некоторые женщины – перистые птичьи ноги, они были сирены. Разглядев эти непотребства, отец Вениамин встал и обратился к ним:
– Пристало ли человекам, по образу и подобию Господа сотворённым, тело своё искажать да коверкать? Устыдитесь! Нет в мире ничего совершеннее Бога, и к Нему должно себя устремлять всякой твари, особенно же человеку. Кто же думает про себя, что в силах он Божий замысел превзойти – тот в прелести пребывает и служит бесам.
– Откуда тебе знать, старик, каков Господь Бог? – спросила насмешливо губастая русалка. – Или видел ты Его?
– Есть свидетельства, святыми людьми писанные! – он взял из сумы икону Христа Пантократора и воздел над головой, чтобы все видели.
– А что у него под одеянием? А ну как акулий хвост? – отвечал со смехом ихтиокентавр с передними ногами коня.
– Грех тебе за такие слова! Знаешь ты, что неправ, но глумлением переполнен!
Многим из собравшихся отец Вениамин уже наскучил, они отворачивались и возвращались к играм. Иные подходили к столу, без счёта заглатывали валованы, чуть прожевав, и здесь же извергали их непереваренными из боковых отростков, напоминающих хоботы. Мускулистый тритон загудел в рог и нырнул; стайка наяд, поднимая брызги, устремилась за ним. Он же перевернулся под водою, выскочил с криком и яростно овладел одной из дев. Остальные, взявшись за руки, кружились около них и весело возглашали в такт жиге.
– Блуд и чревоугодие бесстыдно творите! – плюнул отец Вениамин. – Помутился разум ваш, отдались вы похотям хуже содомитов! Нет в вас страха Божия!
– Раз Господь даровал нам тела, не вольны ли мы наслаждаться ими? – глумливо проблеял желтоглазый фавн, одной рукою разминая мохнатый фаллос, а другой оглаживая живот подружки-гарпии.
– Напрасно в похоти нас укоряешь, странник! Сам-то ты свободен от неё? – гарпия принимала ласки фавна, извиваясь от удовольствия и направляя его руку.
Они рассматривали его лицо, намекая на пиписьки.
– Семя зла в каждом посеяно, и во мне, и в вас, – отвечал отец Вениамин. – Много грешил я в прошлом, однако пресытившись грехом, раскаялся горько. С тех пор знаю: мы вольны выбирать, следовать злу или противиться ему. Прощайте! Молиться буду, чтобы даровал вам Господь избавление от власти диавола.
5. Коли вера крепка
Отойдя в сторону, подальше от порочных игрищ, отец Вениамин свернул шинель в тугую скатку, снял башмаки, снял джинсы, уложил их в суму. Сверился с компасом, закутал его в полиэтиленовый пакет и сунул в башмак. Пристроив суму за плечами, обернул её скаткой и застегнул хлястиком. Прощай, чужая землица. Оставайся с Богом, а я дальше на север. За океаном, сказывают, Беландия, за Беландией другой океан, за тем океаном – Африка, а за Африкой – Иерусалим. Он обернулся на наяд и тритонов – они уже забыли о нём и дружно откупоривали шампанское. Вода обожгла холодом стопы, и отец Вениамин невольно остановился. Если стоять, то только хуже, надо вперёд, – думал он. Но как же студёно… Господи, помоги! Не ради пустой прихоти плыть хочу, но для служения Тебе! Отец Вениамин шагнул раз, другой, вошёл по колено, по пояс. Лютая вода! Кожа задубела и стала прозрачной, будто нету её, одни стылые кости. Пиписьки скукоживались, отпадали в корм рыбкам. Вот так и грехи отпадут, коли вера крепка. Вдохнул – и поплыл. Грудь как сталью сдавило. Гребок, гребок. Поплыл.
Не впервой отцу Вениамину было плыть через океан, и знал он, что Небо не оставит его. Сначала тяжело, а потом полегче. Сума и шинель, напитавшись водой, давили на спину и тянули на дно, волны плескали в лицо. Он выгибал вверх одеревеневшую шею, загребал руками, толкался ногами. По-лягушачьи – медленно, но верно. А куда торопиться? Сажёнками устанешь сразу, и что потом. Тритонья музыка отдалялась, затихала сзади. Вот, вот так, уже и согреваться стал. Тело приспосабливается. Мышцы сильнеют, кровь скорее течёт. Что само по себе – то не грех. А вот если крылья возжелать как у птицы и полететь в высях – вот то уже грех, ибо не давал Господь человеку крыльев, и самоволие есть роптание. Как будто отвечая на его мысли, сверху пронеслись чайки, одна за другой. Вроде бы чайки, не человеки, да кто отличит?
Устав грести, отец Вениамин раскинулся морской звездой, отдышаться, но вода, разбавленная пресной струёй реки, не держала. Неожиданно высокая волна накрыла его с головой на вдохе, он закашлялся, судорожно изогнулся и стал тонуть. Солёная пена вталкивалась в горло, светлая плёнка поверхности уходила вверх. Поняв, что не совладает, отец Вениамин замер. Вода заполняла грудь. Верую, Господи! Он чувствовал свои лёгкие, ставшие холодным тяжёлым мешком, в голове мутилось. Дно было неглубоко, и скоро он опустился в склизкие, путаные заросли морской капусты. Дышалось трудно, неприятно, и он перестал дышать, просто лежал, понемногу увлекаемый течением.
Проплыли мутные рыбки. Холод и полутьма. Господи, сколь милостив Ты был к человеку, даровав ему воздух, землю и солнце! И сколь подл человек, пренебрегший в гордыне даром Твоим, поправший заветы Твои. Проплыли сирены с чешуйчатыми хвостами, из глубин к берегу, на праздник тритонов. Одна заметила его, описала плавную дугу, снизилась. Вились илистые волосы, колебались белые груди. Отец Вениамин махнул на неё, но она не поняла, подгребла вплотную, обняла тонкой рукою, прижалась губами к виску: покувыркаемся, матросик? Оставь меня, демоница, поди прочь! Вильнула плавником и умчалась. Слава Богу. Полежав и отдохнув, попробовав морскую капусту на вкус – жёстко – отец Вениамин поднялся, поправил суму и пошёл вперёд.
6. Не ради прихоти
Долго ли, коротко ли скитался отец Вениамин по тёмному океану, сначала шёл по дну, а после, как грудь окрепла, снова плыл – месяц, два ли, а то и полгода – и вот стала понемногу вода светлеть и мельчать. Скоро берег, думал он, да только что за берег? Остров ли пустынный, Беландия ли чаемая? Могло ведь и течением отнесть... Но на всё воля одного только Бога. Стал отец Вениамин грести с особой силой, чтобы скорее под ногами твердь почвы ощутить. Гребёт он гребёт, и вдруг видит: вздымаются на горизонте из океана два исполинских утёса и в буре брызг в его сторону движутся. Нырнул отец Вениамин от греха подальше и под водою поплыл. Ныне богобоязненности ни от кого не жди, все до одного в грехе погрязли, и если кто к тебе движется, то не ради добрых слов, а ради похоти. Пока он так рассуждал, всколыхнулось вокруг, забурлило, и гигантские руки стали его вылавливать. Изворачивался он, ускользал, меж пальцев с башню величиной просачивался, и не могли злодеи изловить его. Но хитры они были и коварны: забросили под него сеть с мелкой ячейкой и потянули быстро. Рванулся отец Вениамин, запутался, забился как рыбёшка мелкая. А его уж на свет вытащили – два великана, солнце затылками закрывающих, с лицами суровыми.
– Кто ты таков? Куда плывёшь и зачем? – голоса, как гром небесный.
– Звать меня Вениамин, странник я. Зла никому не желаю, путь держу в Беландию, далее в Африку, далее в Иерусалим.
– Отчего ж дельфином не устремишься? Али птицею не полетишь?
– Оттого что грех образу и подобию Господа изменять.
– Ну а коли во благо то изменение?
– Не нам о благе судить. Благ лишь Бог; человеку же пристало послушание.
– Хорошо говоришь, странник. Однако же кто слабых от зла защитит? Не помыслами одними человек спасается, но делами добрыми превыше всего. Посмотри на нас, титанов: облик устрашающий и могучий приняли мы не ради прихоти, но для обороны честной Беландии от лихих врагов – пиратов, садистов и мутантов-мучителей. Грех ли нам?
– Верю вам, добрые люди. Нет на вас греха, и труды ваши суть добродетель, – отец Вениамин прослезился и перекрестил титанов, просунув руку сквозь сеть.
Титаны просияли. Они в два шага отнесли его к берегу и аккуратно опустили на землю. Раскинувшись на спине, отец Вениамин без движенья лежал и смотрел в небо, вознося Создателю хвалу за чудо твёрдой земли. Титаны сели рядом, содрогнув скалы, закурили папиросы величиною с дом и ласково взирали на отца Вениамина. Отец Вениамин поднимал и опускал руки, сгибался в пояснице, сплёвывал воду и начинал дышать. Постепенно завязалась беседа. Поведал отец Вениамин титанам о своих странствиях многолетних и о тьме беспросветной, мир накрывшей. Поведал о жутких нелюдях, юг земли населяющих, о вампирах, кровь высасывающих, о василисках, в камень путника превращающих, об упырях, плоть пожирающих, о драконах, пламень извергающих, о гнусных валькириях, похотью сочащихся. Нет границ падению и злу человеческому. Поведал и о вере своей, неугасимым лучом сияющей.
– Вот так и иду в Иерусалим. Место то священно. Молить там Господа буду, чтобы вернул нам на спасение надежду, чтобы не отвращал лице от тварей Своих. Слабы мы и неблагодарны, но есть и в нас крупицы добра. И вы тому подтверждение, братья титаны.
7. Будто с луны свалился
Титаны переглянулись.
– Какого ж тебе ещё спасения, отче? Ведь спасены мы уже окончательно. Али недоволен чем?
– Что за ересь вы измыслили, богатыри?
Титаны переглянулись.
– Ты когда на свет родился, отче, до бессмертия или после?
– До.
– Кем был?
– Был священником.
– Дивно! Память тебе отшибло или разум? Тебе ли не знать, что явлено было миру второе пришествие? Что мы спасены и живём в вечном раю?
– Ложь. Не было пришествия. Никакой не рай это, а искушение последнее перед Страшным судом!
– Чудной ты, странник. Будто с луны свалился, прости Господи. Мало тебе чудес небесных? Бессмертия и свободы окончательной мало?
– Не чудеса это, а прелесть бесовская. Сказано в Писании: как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого. Видели вы знамение сие?
– Мы не видели, но знаем тех, кто видел.
Титаны рассказали отцу Вениамину, что высится посреди Беландии орлиная гора, а на горе той стоит обсерватория, и живут в той обсерватории учёные, преуспевшие в познании, и смотрят те учёные сквозь телескопы в космос, а в космосе над землёю парит человек, которому Пришествие было явлено. Подивился отец Вениамин выдумке витиеватой, и так рассудил: поелику путь мой пролегает через всю Беландию на север, отчего бы мне ту обсерваторию не посетить? Облачился он в шинель, ногами потопал и стал с титанами прощаться. Титаны же предостерегли его от пиратов беспощадных и просили в их стране безопасной навсегда жить оставаться. Подумай, отец Вениамин! А теперь пора нам на пост наш охранительный возвращаться. Мир тебе! Благословил их отец Вениамин и с тревогою на душе в дорогу двинулся.
Долго шёл отец Вениамин полями да лесами, лугами да болотами. Питался плодами хлебных деревьев и диким картофелем, пил настой целебного цикория. Хороша была страна Беландия, славные и приветливые люди населяли её – и переночевать пустят, и оладьями попотчуют, и подошвы новые к башмакам сбитым приклеят. Радовался отец Вениамин, что и сам он в глубине веков из того же народа произошёл. Однако скоро радость его печалью сменилась: дальше в глубине континента были все селения странным недугом поражены: лежали в них люди без сознанья, кто в доме, кто на дороге, а кто и под забором. Ни живы, ни мертвы, будто вином одурманенные, но дух хмельной не витал над ними. Что за сонная болезнь? – огорчался отец Вениамин. И сия страна, значит, козней диавольских не миновала. И шёл он далее и далее, долинами да перелесками, рощами да дубравами.
8. Не ропщу, но плачу
Как-то раз, ближе к полудню, сидел он на пригорочке, морковью обедая, и подлетел к нему комарик серенький. Отец Вениамин гонит его прочь, а комарик вокруг головы его вьётся, не кусает, но и не улетает. Прислушался отец Вениамин и удивлён был немало – вместо звона крылышек слова человеческие разобрал:
– Здравствуй, добрый человек! – комарик пищит.
– Здравствуй, комарик, – отвечает ему отец Вениамин.
– И вовсе я не комарик, а боевой робот металлический.
Протянул отец Вениамин руку, и сел на неё комарик. Пригляделся отец Вениамин и ахнул – впрямь робот! И головка квадратная, и двигатели реактивные, и огоньки сигнальные, чтоб аварии воздушной избегнуть.
– Вижу, и в самом деле робот ты! Но как же ты говоришь, что боевой? Кого же ты атаковать сможешь, крохотный? Жучков и мушек?
– Был я раньше, добрый человек, громадной машиной военной, но потом порешили мы с собратьями, что не хотим более никому зла причинять, и умолили Бога нас маленькими сделать.
– Воистину, дивны дела Господни! – изумился отец Вениамин. – Праведные создания и ты, и братья твои.
Разделил отец Вениамин с роботом малым морковь, а тот кликнул сородичей, и слетелось к ним целое облачко комариное. Завели они дружеский разговор, и узнал отец Вениамин, что народ тутошний не чем иным, как пьянством уязвлён: простая колодезная вода их пьянит почище браги, так они тело своё видоизменили. С горечью молвил тогда отец Вениамин:
– Горе, горе роду человеческому! Скорее роботы металлические спасутся, чем мы, твари неблагодарные и нечестивые!
– О чём сокрушение твоё, отче? – пропищал ему на это робот. И повторил слова титанов: – Какого спасения чаешь? Али не воцарилось волею Бога гармония и счастье в целом мире? Зачем роптать дерзаешь?
– Не соблазняй меня, добрый робот. Ты из холодной стали кузнецами выкован, а мы из плоти вылеплены Самим Господом, и в каждого из нас душа искоркой вложена. Прими совет: молчать лучше о том, что не ведомо тебе.
– Напрасно род свой превозносишь, странник, – прожужжал робот. – На всё Божья воля, и на плоть, и на сталь воронёную. Равны все твари перед Вседержителем. Али думаешь, что без Его промышления появилось бы племя роботов? Знай же, что сам я, своими глазами, видел Господа. И говорил с Нею, и слышала Она меня, и милость Свою явила моему народу железному.
Встал тогда отец Вениамин и сказал в волнении сильном:
– Прости меня, добрый робот, за слова необдуманные. Твоя правда – не мне, грешному, судить о Божием замысле, в кого вложил Он душу, а в кого – нет. Коль истинно Богородицу ты видел, счастье тебе великое. Един Бог для всякой твари, едина и Матерь Божья. Но для всякой твари у Господа Свой завет: для человеков один, для зверей – другой, а для роботов – третий. И вижу я, милый робот, что отступили люди от завета, им данного, и всё дальше от него отдаляются, во грехе погрязая. Посему слова твои о спасении – не про человеков. Вы спаслись праведностью своей, у нас же впереди Страшный суд. Пойми теперь, что не ропщу я, но плачу. Прощайте!
Поклонился он маленькому народу в пояс, перекрестил их и путешествие своё не откладывая продолжил.
9. В радость и пользование
Спустя сорок дней приблизился отец Вениамин к неприступной горной гряде, хребтом в облака уходящей и приют дающей многим белым орлам. Смекнул он, что это и есть та самая гора, на которой мужи учёные подвизаются. И обратился отец Вениамин к орлам с просьбой смиренной, чтобы указали ему дорогу сквозь угрюмые утёсы. По-человечьи гордые птицы не говорили, однако же уразумели отца Вениамина и провели его тропкой незримой меж двух отвесных ущелий. Поблагодарил отец Вениамин орлов и благословил их иконою святой, а они подарили ему на прощанье красивый камень-хрусталь, с застывшим внутри золотым жуком мезозойским.
Оказался отец Вениамин на бескрайнем каменном плато, высоко над материком вздымавшемся и усыпанном приятным глазу жёлтым песком. Он пошёл вперёд, вперёд и скоро увидал большие белые дома в виде шаров, кругом же были рассажены ровными рядами колючие кактусы. Странны были отцу Вениамину столь необычные вкусы устроителей, но не испугался он, ибо всякое в жизни повидать успел. Не устрашился и железного забора, антеннами и камерами украшенного – открыл калитку и во двор ступил. Во дворе том стояла скамья, а на скамье сидел человек с огромной головой, облачённый в белый ватный халат и синий со звёздами колпак.
– Здравствуй, добрый государь! – приветствовал его отец Вениамин.
– Здравствуй, отче, – отвечал ему человек рассеянно.
– Верно ли сказывают, что обсерватория здесь расположена?
– Верно.
– Ты и есть ли один из премудрых мужей, за светилами наблюдающих?
– Так.
– И правду ли говорят, что парит меж планетами человек, Господа видевший?
– Да кто ты каков есть, что вопрошаешь? – свёл брови учёный муж.
– Звать меня Вениамин, странник я. Иду в Иерусалим, Бога молить, чтоб милость явил роду людскому, ибо непосильно последнее искушение, и никто не спасётся. Богатыри же, брега Беландии обрывистые охраняющие, соблазняли меня о Втором пришествии…
Учёный тем временем в сторону отвратился и отца Вениамина не слушал. Тонким пёрышком писал в книжице математические знаки и разные числа. Тронул отец Вениамин его за колено, и вздрогнул он, встрепенулся. Обратился вновь к отцу Вениамину и вдруг хрусталь его горный заприметил; отец Вениамин же держал его в ладони. Что сие у тебя, отче? Сие есть горный камень, а внутри заключён мезозойский жук драгоценный. Возьми и владей им, коли по нраву пришёлся. Принял учёный муж из рук отца Вениамина хрусталь и возрадовался как дитя, и много благодарил его. Огорчился отец Вениамин:
– Как же, милый человек, так происходит, что жук окаменевший тебя занимает более Отца нашего небесного? Али не про тебя заповедь возлюбить Господа превыше живота?
– Несправедлив упрёк твой, странник. Жук – Божия тварь, и нет в том греха, чтобы к творению интерес обнаруживать, – разъяснил премудрый муж терпеливо. – Мы, смиренные Академии наук обитатели, не дерзаем помыслами до Бога подниматься, ибо непомерно велик Он для нашего разумения. Творение же, напротив, дано нам в радость и пользование. Видишь главу мою? Неспроста она столь велика, а с целью мир поднебесный изучать к вящей славе Создателя. Как дитя забавляется зверушками, любящим отцом из сучка выструганными. Разумеешь ли меня?
Подивился отец Вениамин словам учёного и не стал спор продолжать, про себя веруя крепко, что истинно только Писание; умствования же самочинные – от лукавого. Учёный же, не дождавшись возражений, удовлетворился и повёл отца Вениамина в круглое здание, именуемое обсерваторией, чтобы человека космического зреть.
10. И тьма не поглотит её
Долго поднимались они по лестницам, сталью гудящим, всё выше и выше сквозь краснокирпичные этажи, долго петляли по гулким коридорам с электрическим светом, пока не оказались наконец в покое, сплошь заполненном экранами, мониторами и разнообразными научными приборами. Управлялся с ними приземистый человек по имени Александр, с густой смоляной бородою, облачённый в кафтан со многими карманами, а в каждом из карманов помещался особый инструмент, то лупа, то ланцет, а то и батарейный фонарик. Учёные переговорили меж собой об интегралах, умилились золотому жуку и стали показывать отцу Вениамину космические изображения. Вот дальняя планета, вот облако метеоритное, вот галактика, а вот и наша Земля-колыбель, нежная, ясная, несказанно прекрасная, в чёрной пустоте плывёт вокруг Солнышка, и тьма не поглотит её. Ахнул отец Вениамин: да как же возможна такая красота? Приятно стало Александру, и разъяснил он отцу Вениамину: сии картины получаем мы с кораблей, в открытом космосе плывущих и нам свои открытия сообщающих посредством радио. Смотрел отец Вениамин и насмотреться не мог, смотрел и восхищался силе знания человеческого, до небес досягнувшего; но более того восхищался величию Господа, все миры создавшего по воле Своей.
Однако недолго восхищение длилось – вдруг появился на экране несуразный предмет, до той поры тенью Луны сокрытый. Протёр отец Вениамин глаза, перекрестился, но не сгинуло наваждение: предмет тот был огромной босой ногою.
– Что за напасть? Ужели это и есть тот самый человек космический?
– Верно, отче, тот самый, – подтвердили учёные.
– Побеседовать я хотел бы с ним.
– Можно, хоть и непростое это дело, нет ведь в космосе ни воздуха, не звуков. Но мы вот что придумали: плывут мимо космического человека корабли и фарой специальной ему азбуку Самуила Морзе передают. Он же в ответ подмигивает, также морзянкою. Вот тебе, отец, клавиши, пиши ему, что сказать хочешь. Как будет корабль плыть возле его лица, так и послание передаст, и ответ возвратит.
Отец Вениамин склонился над буквами и написал: Здравствуй, добрый человек. Учёные одобрили благопристойное вступление и повели отца Вениамина в трапезную, чтобы там ответа дожидаться. Трапезная помещалась в покое по соседству. Каменные стены её были чисто окрашены белилами, а сосновый пол тщательно навощен. Меж рядами дубовых столов, ломящихся от яств, сновали лакеи с приборами, пахло хлебом, пивом и дымком горячей печи. Раскрасневшиеся учёные мужи отдыхали от трудов и веселились: кто возглашал тосты, обнимаясь через стол, кто играл на рояле романсы, а кто неторопливо беседовал, дымя папироской. Многие тихо насыщались, склонившись к обильным блюдам. Товарищи отца Вениамина, приветствуемые коллегами, провели его к свободному месту и сделали знак казачку; казачок побежал и принёс водки. Отец Вениамин, не желая согрешить, исчислил в уме, сколько недель прошло со дня Пасхи, и только тогда позволил себе пригубить.
Подали канапе, валованы, тарталетки, грибной кокот и прочую пищу. Отец Вениамин со спутниками отведали всего понемногу, насытились, и завели беседу о Святом Писании. Учёный Александр заметил, что слишком туманно Писание, коли со вниманием его читать, и противно разуму.
– Не может быть вера противна разуму, ибо не Господь ли наделил нас разумом? Истинное счастье для человека – разумом Бога постигать.
– Господь также наделил нас устами и чревом; однако не грех ли есть чревоугодие? – отвечал на это отец Вениамин. – Разум есть принадлежность человека, и должно его смирять, и не более надобности использовать.
– Не есть ли первейшая надобность – разумение воли Бога?
Не стал отец Вениамин спор продолжать, ибо споры тешат бесов – стал он горячо молиться, рукой крест нательный к сердцу прижав. Вздрогнул Александр, и стал беспокоен взор его. Понял тут отец Вениамин, что одержим учёный нечистой силой. Думал он было уйти прочь, но тут прибежал казачок и подал им на подносе космический ответ.
11. Глупец и маловер
«И тебе здравствовать желаю», – было напечатано на бумажке. Учёные и отец Вениамин допили чай, утёрлись расписными полотенцами и вернулись в научный покой. Луна уже освещала руку космического человека и часть лица: была видна пухлая щека, подобная детской, и весёлый зелёный глаз, со вниманием осматривающий Солнце, созвездия и проплывающий пред лицем его кораблик. Видя, что настало благоприятное для разговора время, отец Вениамин не медлил, он склонился над буквами и написал:
– Как зовут тебя, славный великан?
Засветились огоньками сложные приборы, загудел за потолком радар, засиял фарой кораблик: точка-тире, точка-тире. Улыбнулся великан-дитя, и глазом в ответ заморгал. Как кончил он моргать, на другом экране тут же проявились слова:
– Я Всеволод, из географов. А ты кто?
– Я Вениамин, странник. Путешествую в Иерусалим, ко Гробу Господню.
– Коли так, дело хорошее.
– Ответь мне, брат Всеволод, правду ли сказывают, что Господь тебе являлся?
– Истинную правду. Видел я Её, как теперь вижу перед собою длань свою, – и он плавно повернул рукою в подтверждение.
– Как же ты говоришь «Её», когда Создатель сущего мужское начало имеет?
– О начале мне не известно ничего. Явился мне Бог в образе дитяти, малой девочки. Нам ли пути Его знать?
– По чему узнал ты, что девочка та – Господа воплощение?
– По чудесам великим и доселе невиданным. Никто, кроме Бога, такие чудеса творить не в силах.
– Какие чудеса видел ты?
– Смеёшься ли ты надо мною, странник? Или неведомо тебе, что жизнь земную для всех людей Господь в счастье превратил по милости Своей бесконечной? Или не стал ты бессмертным, или не приобрёл свободу тела и радость духа? Или не творишь ты всё желаемое тебе?
– Сие есть не счастье желаемое творить, но испытание последнее перед Страшным судом. Искушает нас сатана, и горе тому, кто в прелести пребывает и наслаждениями себя тешит.
– Глупец ты и маловер, Вениамин. Тебе прощение и вечный рай дарованы, а ты брезгуешь. Опомнись!
Тем временем Луна совершала свой путь по небу, и вот наконец открылся космический Всеволод, предстал очам отца Вениамина во всём своём чудовищном бесстыдстве. Был Всеволод наг, и восседал нечистым местом прямо на южном полюсе; полюс же глубоко входил в его тело. Ужаснулся отец Вениамин: уж не с самим ли врагом рода человеческого по наивности в разговор вступил? Стал он креститься и на колени упал в страхе великом. Достал из сумы икону Иисуса, и целовал её, и защиты от гибели грозной просил. Куда мне, немощному и бесхитростному, от демонов коварных искушение терпеть? Скоро, укрепившись сердцем, поднялся и прочь из обсерватории поспешил. Учёные шли за ним следом до самых пределов земли научной, предлагая погостить ещё и завлекая новейшей пластической хирургией, но отец Вениамин даже не обернулся.
12. На землю Африканскую
Ночью пробудился он от шорохов и сел в кромешной тьме, и слышал тихие шаги зверей. Обступали его звери и шептали на своём древнем наречии, и он понимал всякое слово. Вопрошали звери, роптали: доколе томиться будем под игом телесности, правды последней не ведая? Доколе в глазах наших стоять будет осенняя влага и стылых дерев дрожание? Доколе плыть нам по тёмным течениям к морю, вечно стремясь и вечно не достигая? Чуешь ли нас, старец? Дивился он столь складным речам, и так отвечал: согбенна спина моя и немощно разумение, однако знаю, добрые звери, знаю доподлинно – воссияет и для вас свет! Свет невидимый, ощущаемый лишь шерстью загривной, но свет истинный, окончательный. Послушайте, звери: смело сквозь туманы к цели ответной ступайте, лапой мохнатой по мхам и хрупким хвоинкам. Ищите препятствие, звери, препятствие великое, пересечь кое не в силах станете. И поверили ему звери, и в тёмном тумане растаяли, чутьём ведомые. Он же лёг и спал до утра.
Утром двинулся он дальше, и шёл весь день, и шёл ещё десять дней. Дубравы золотились в солнечном свете, облака плыли, синицы сидели на столбах, распушив жёлтые пёрышки. К концу одиннадцатого дня повеяло в воздухе запахом морским, и вышел отец Вениамин на северный берег Беландии, к самому океану. У берега он вновь встретил титанов; титаны отдыхали от обороны и ели горячие щи из квашеной капусты, угостили щами и отца Вениамина. Понравилось ли тебе в нашем государстве, отче? Хорошо у вас, согласился он, и людей добрых в достатке, и зверей. Отрадно мне гостеприимство ваше, однако долее пребывать здесь не могу, теперь отправляюсь в Африку. Опасное дело затеял ты! Тебе ли, старику, в диких странах скитаться? Оставайся с нами: дадим тебе хижину и скарб необходимый, будешь рожь растить или виноградник возделывать и горя вовек не узнаешь. Спасибо, милые братья, но цель моя – святой Иерусалим, отвечал он, а опасностей не боюсь, ибо верую в милость Божию. Посоветовались титаны меж собой и решили помочь отцу Вениамину. Не вплавь же тебе океан безбрежный пересекать, давай мы тебя подбросим? А и подбросьте, любезные титаны, сие мне весьма кстати придётся. И поднялся тогда самый могучий из титанов, взял отца Вениамина в руку, размахнулся широко, да и швырнул его в сторону севера изо всех своих небывалых сил.
Три дня летел отец Вениамин по воздуху, воздавая хвалу доброте титанов и молясь за них Господу. Пролетал он над островами, видел людей тамошних в необычных одеждах; пролетал над стаями дельфинов, над китами и осьминогами; пролетал над айсбергами, населёнными пингвинами и тюленями – всех он приветствовал и благословлял, а они напутствовали его миром на своих наречиях. На исходе третьего дня завидел отец Вениамин на горизонте широкий зелёный берег и стал снижаться, снижаться, упал в воду и умело поплыл. А вскоре и достал ногами до дна; выбрался на землю Африканскую, сел на пригорочке и дал себе покой.
13. Злодеи
Темнело. По левую руку отца Вениамина на небе уже проступали звёзды, по правую ещё горел красный и оранжевый закат. В сумерках проползали мимо него всякие гады: пауки, скорпионы и змеи, однако не нападали, а следовали по своим делам. Подумал отец Вениамин развести костёр, осмотрелся по сторонам, но нигде дерев не увидал, только травы и слабые кустарники. Но не успел он огорчиться, как возникли из мглы несколько невысоких фигур, похожих на человечьи, и обратились к нему тонкими голосами:
– Ты кто таков?
– Я Вениамин, странник. Путь держу с юга на север, направляюсь в Иерусалим.
– Пошли с нами, мы дадим тебе ночлег.
Встал отец Вениамин и зашагал за ними, они же вели его по тропинке вглубь Африки. Было их то ли трое, то ли четверо, продвигались они гуськом впереди и возглашали то и дело: сюда, сюда, а теперь сюда. Сгустилась ночь, и зажгли они факелы, и тени заметались по земле. Потом неожиданно разделились они, двое влево, двое вправо, а отец Вениамин в задумчивости шёл всё прямо – и вдруг треск, хруст! Ушла земля из-под ног, и полетел он в яму, прежде незаметно прикрытую палками и листьями. Глубока была яма, и сильно ушибся отец Вениамин о дно её. Закричал он: помогите, люди добрые! Где вы, провожатые мои, я в беду попал! А они стали смеяться сверху и поносить его: какой, дескать, простак.
– За что вы обошлись со мной так коварно, люди? Какой вред я вам причинил?
– Никакого вреда и не нужно нам; но любим мы насмешки и каверзы чинить.
– Побойтесь Бога! А если бы я члены свои повредил? Неужто смеялись бы?
– Так значит, не повредил ты члены? Экая досада, – опечалились они и стали бросать в него камушки.
– Да кто вы такие? Что нужно вам от странника смиренного? Нет у меня ни злата, ни серебра.
– Мы пираты и разбойники, однако никаких выгод не ищем; наслаждаемся лишь страданием чужим.
– Злодеи вы! Грех вам за это!
– Да, мы злодеи и есть. Берегись!
Попытался отец Вениамин выбраться из ямы, но края её были высоки. Пираты же бросили в него факел, опалив пламенем его бороду. После чего излили на него мочу и обильно испражнились. Скорчился отец Вениамин на дне ямы, шинелью укрылся и стал молиться: Господи, избави меня от поругания, коли будет на то воля Твоя. И в тот же миг затихли злодеи, и удалились куда-то. Возрадовался отец Вениамин, возблагодарил Бога и со спокойствием в душе заснул.
Но наутро разбудили его крики и грязная брань. Открыл он глаза и увидел злодеев в свете солнечном: имели они пёсьи головы, а тела человеческие. И привели они с собою предводителя разбойничьего, с пастью крокодильей, слюну источающей, со щупальцами липкими, когтями загнутыми и множеством свирепо глядящих глаз. Тащите его наверх, скомандовало чудище, сейчас поживимся. Залаяли псоглавые, забранились, подняли отца Вениамина из ямы наружу и поставили перед царём своим. Твёрдо взирал отец Вениамин на ужасающий лик и так сказал:
– Бес ты или мутант человеческий, нет у тебя надо мною власти. Но не боюсь я тебя, страх лишь перед Господом имею. Что тебе надобно?
– Плоти твоей отведать желаю, – захрипел крокодил. – Однако скажи: отчего ты не увеличил себя и из ямы не вылез?
– Ибо не должно человеку от образа и подобия Божьего отступать. А вам грех! И за обман, и за подлость, и за облик ваш нечестивый!
– Экий ты простофиля. Сам Господь всем тварям повелел в радости и удовольствии жизнь проводить. Вот мы и забавляемся. Теперь терпи: сейчас мы тебя израним, после воспользуемся как женою, а после съедим.
– Всяких я злодеев видывал, но таких, чтоб Господа именем прикрывали мучения и убийства, доселе не встречал! – возгласил отец Вениамин. – Не ради себя, но ради судьбы душ ваших бессмертных прошу: отступитесь! Или мало вам жён, Богом созданных, или мало пищи природной?
– Не трепещи, старик, угомонись. Тело твоё уничтожено будет, однако не умрёшь ты, а новую плоть приобретёшь по вкусу своему. Али не ведаешь? Тебе покрепиться немножко – а нам наслаждение великое и счастье. Что в том дурного? А ну, режьте его, братцы!
И набросились псоглавые на отца Вениамина, и сбили бейсболку, и сорвали шинель и джинсы, и резали его ножами, и рубили саблями, и дробили молотами, похотью от страданий его и от крови распаляясь. Крокодил же подначивал их и подвывал, слюною зловонной истекая, и сам колол отца Вениамина зазубренной пикою, другой рукою растирая груди и пах. Помутилось всё в голове у отца Вениамина от страшной боли, и одна лишь мысль звенела: Господи, владыко живота моего, помилуй меня, грешного! Образумь обезумевших, дай им свет и наставь на путь истинный! Нет предела падению человеческому, ибо слабы мы, сжалься, укрепи нас!
14. Так прощайся
Вспыхнуло, мелькнуло. Стих шум, стих вой, лай и крокодилий хрип. Растаяла боль. Отец Вениамин лежал на толстом слое сухих листьев, пахнущих горьковато, по-осеннему, свежо и немного грустно. Он пошевелился, и листья зашуршали. Он вздохнул: хорошо лежать, так бы и лежал. Да только что с иконой моей спасительной? Сел отец Вениамин, глаза протёр, и видит: стоит невдалеке перед ним юная дева с необыкновенно красивым лицом, сияние источающим, с крепкой каштановой косою, облачённая в длинную красную куртку. Дева на него не смотрела, но наблюдала за божьей коровкой, ползущей по пальцу; когда жучок расправил крылышки, она молвила: лети с приветом, вернись с ответом! И к отцу Вениамину взор обратила, взор же её был как сильный луч света.
– Здравствуй, прекрасная дева! – приветствовал её отец Вениамин, в смятении поднимаясь. – Скажи мне, кто ты? И что за лес, в котором очутился я неожиданно, лютой смерти избегнув?
– Здравствуй, отец Вениамин! Зовут меня Вероника. Помнишь ли, как в далёкие времена вёл ты школьные занятия? Я к тебе на уроки ходила. А лес сей называется джунгли.
– Не помню, уж очень давно это было. Прости старику.
– Рассказывал ты, отец Вениамин, нам о Боге; ныне же во мне Бог воплощён. Проси – чего хочешь для счастья своего?
Нахмурился отец Вениамин и плечи опустил.
– Не искушай меня, жено. Не может Бог быть в деве воплощён. Мужеский род Создатель имеет.
– Отчего так мало веры в тебе? Нужны ли тебе чудеса?
– Чудес мне не надобно, и дьявол чудеса может творить. Верую я в Святое Писание, а в нём сказано: будет конец света и Страшный суд, тогда и Господь явится.
– Как же ты узнаешь конец света?
Силилось сияние девы, и ветер веял от неё, ветер особый, ни листьев, ни одежд не колеблющий. Охватил отца Вениамина трепет, но сказал он громко по памяти: как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого.
И в тот же миг вспыхнула от края до края неба молния, но молния не грозная, а тихая, кроткая, радостная. И стояла та молния в небесах столько, сколько желал смотреть отец Вениамин, а когда, уверовав, упал он к ногам Вероники – тотчас угасла.
Она же приблизилась и гладила его по спине:
– Мир тебе, отец Вениамин. Оглянись кругом: все люди счастливы, на земле благодать и вечное блаженство. Остался ты один, самый последний. Проси, что пожелаешь, всё сделаю по слову твоему.
Отец Вениамин не отвечал; вздрагивал и клонился всё ниже к траве.
– Что ты? Говори.
Вероника присела, положила тонкую ладонь ему на плечо. И он, прерываясь, с большим волнением говорил:
– О себе не скажу, Господи, человек я скверный. Но скажу о праведниках, веру сквозь тьму пронесших, и все искусы претерпевших, и все мучения. Понапрасну, стало быть, трудились они? Благодетель их более не нужна? Предаваться им утехам плоти вместе с прочими?
Улыбнулась Вероника словам старца:
– Знаешь, на кого ты похож, отец Вениамин? Ты похож на отличницу-прилежницу, всю неделю твердившую наизусть урок. А когда наступил урок, вошёл учитель и сказал классу: сегодня именины мои, и всем ставлю высший балл без проверки, и урок отменяется. Бегите во двор гулять! И побежали все радостно, учителя славя, и только прилежница заплакала – о том, что напрасно усилия её пропали.
– Прости меня… – отец Вениамин коснулся головой травы, и бейсболка не удержалась, упала и откатилась в сторону.
– Но разве не милы учителю ученики, урок выучившие? – продолжала Вероника, сжимая его плечо. – Милы, отец Вениамин, и любит их учитель более прочих. Так прощайся!
Он не понял; поднял лицо и взглянул Веронике в глаза. Её глаза были и торжественны, и веселы. С землёй прощайся, отец Вениамин! Коли хочешь. Она распрямилась и стала высокая, сильная. И он понял, и просиял: хочу, хочу! Это и есть желание моё! И встал с колен, и взмахнул рукой вполоборота, и вдохнул воздуха, и солнцу сощурился.
И они умерли, и полетели в рай.